Повышение пенсионного возраста, о котором так долго говорили, наконец обрело форму законопроекта.

Это событие, которое по некоторым социальным последствиям вполне можно будет сравнить с распадом СССР. Пенсионная тема для советского и постсоветского человека, в голове которого легко уживаются две взаимоисключающие мысли, – «на пенсию прожить нельзя» и «быстрее бы на пенсию», – один из самых болезненных и сложных вопросов. И я с определенными опасениями касаюсь этой темы.


(пенсионеры времен СССР. фото ТАСС)

Полноценная общественная дискуссия с оценкой плюсов и минусов реформы, анализом расходов и доходов Пенсионного фонда, и т.д., сегодня невозможна. Поэтому интересно посмотреть на вероятные социальные и поколенческие последствия этой меры.

Сначала немного цифр.

По данным Росстата, в предприятиях и организациях трудятся 44 млн человек. Это то количество сотрудников, о котором отчитываются работодатели. В то же время выборочное обследование Росстатом рабочей силы говорит о том, что в стране работает 72 млн человек. То есть получается, что 28 млн считает себя работающими, но при этом не числятся нигде.

Кто это? Домохозяйки, блогеры, таксисты, хипстеры из коворкингов? Трудно сказать.

Статистика занятости развита очень слабо, а личные наблюдения в этом вопросе не очень пригодны для обобщений. Общий размер рабочей силы, по данным статистического ведомства – 77 млн человек (с учетом 5 млн официально безработных). На 39 млн пенсионеров это не так уж и плохо. Простая арифметика говорит о том, что если бы действительно работали 72 млн человек и они получали официально среднюю зарплату в 40 тысяч рублей, то на каждого пенсионера пенсия составляла бы 18 тысяч рублей.

Если бы ⁠уже сегодня ⁠начали действовать ⁠новые ⁠правила возраста выхода на пенсию, – 65 лет для ⁠мужчин ⁠и 63 года для женщин, – то на рынок труда дополнительно вышли бы 3 млн мужчин и 11 млн женщин. Насколько способна российская экономика, которая растет на 1,5% в год, обеспечить их занятость – это большой вопрос к экономическому блоку правительства. При таком росте это будет означать, что снижение трат на пенсии увеличит выплаты на пособия по безработице, что, в свою очередь, потребует увеличения налогов, пусть не сегодня, а постепенно к 2034 году, когда закончится переход на новые возраста пенсионеров.

Но самое интересное – это социальные последствия.

Отношение к пенсиям у нас во многом наследует советскому. В то время как мир капитализма страдал от безработицы, в СССР за то, что человек не работал четыре месяца, его могли посадить в тюрьму на четыре года. Труд был регламентирован, а стандарты трудовой дисциплины восходили к военному коммунизму. Отпуска предоставлялись исключительно по графику, без возможности разбивать на части. На практике это означало, что сходить к ребенку в школу на детский праздник было для многих невозможно, купить горящую путевку – тоже. Посетить поликлинику без оформления больничного, просто чтобы проверить здоровье, поехать помочь престарелым родителям – все то, что мы сегодня делаем не задумываясь, для советского человека было исключением.

Конечно, люди всегда находили лазейки – «библиотечные дни», фальшивые больничные, поездки вожатыми летом от организации, местные командировки и т.д. – все это были попытки создать зону относительной свободы. При выборе профессии человек учитывал возможность свободного графика. Именно поэтому был столь высок статус представителей творческих профессий, преподавательского состава и научных кадров по сравнению со служащими – они могли распоряжаться своим временем гораздо свободнее.

Но по-настоящему свободным человек становился после выхода на пенсию.

Тогда его статус взлетал до небес. И не только в обществе, которое почитало старшее поколения на страницах газет и уступало места в метро. Особую роль пенсионер играл в семье. Именно на плечах пенсионеров росли советские семьи. Родители исполняли трудовую повинность без отрыва от производства, а дедушки и особенно бабушки брали на себя хлопоты, связанные с детьми, присутственными местами, покупками и т.д.

Фактически тогда родилась очень любопытная социальная система, при которой человек сначала лишался многих базовых прав, работал на государство, а потом выходил на «заслуженный отдых». То есть пенсия – это не социальная мера поддержки тех, кто не может эффективно работать, а своего рода бессрочный отпуск. Именно поэтому в СССР были популярны «северные» льготы, которые позволяли при определенных условиях выходить на пенсию еще до 40 лет, продлевая себе этот отпуск.

Только выйдя на пенсию, советский человек становился полноценным гражданином, комфортно чувствуя себя во взаимоотношениях с государственными институтами, так как располагал главным ресурсом – временем.

Перестройка 1990-х в корне поменяла расклад.

Люди, вышедшие на пенсию «в отпуск», оказались жестоко обмануты. Их «отпускные» оказались совсем не такими, как они предполагали. И это затронуло все домохозяйства, так как в каждом были пенсионеры. Общество, в целом, взяло на себя моральную ответственность за пенсионеров, «обманутых реформами», так как многочисленные трагедии были перед глазами у каждого. Именно поэтому схема, при которой деньги изымаются у работающих, чтобы обеспечить нынешних пенсионеров, а не откладываются на случай собственной пенсии, не вызывала возражений у экономически активного населения.

Между тем в домохозяйстве пенсионер стал превращаться из системообразующей единицы в обузу. Неработающие мамы сменили бабушек и дедушек на детских площадках. Электронный доступ к услугам снизил необходимость стояния в очереди. Но у пенсии остается еще важнейшая функция. Деньги можно потерять, с работы могут уволить, а вот пенсия – это чуть ли не единственная социальная гарантия, которую имеет человек в России. И хоть она маленькая, но гарантия.

Пенсионный возраст нельзя рассматривать только в контексте экономической жизни и платежного баланса. Повышение пенсионного возраста меняет взаимоотношение поколений. Работающие будут не только постепенно уменьшать собственную финансовую нагрузку на содержание пенсионеров (хотя вряд ли абсолютная нагрузка на них снизится – скорее перераспределятся каналы), но и снимать с себя моральную ответственность. Ведь теперь пожилой человек, не имеющий достаточных средств к существованию, превращается из человека, отдавшего все силы на благо общества и рассчитывающего на поддержку, в трудоспособного человека, не желающего работать.

Но далеко не факт, что от этой реформы выиграет поколение X, которое сейчас в основном и финансирует солидарную пенсионную систему. Именно эти люди, вступающие в «старый» предпенсионный возраст, вынуждены будут переориентироваться на более длительный труд. И в итоге может оказаться, что в семьях будущего зарабатывать будут бабушки и дедушки, а молодые безработные папы и мамы – работать по дому и получать пособие.

Денис Соколов
Партнер, руководитель департамента исследований и аналитики по Восточной Европе, Cushman & Wakefield

Почему политикам всегда нужно не то, что могут предложить ученые? - размышляет Дмитрий Травин из Центра исследований модернизации ЕУСПб...

На днях пришлось мне ехать по Москве на такси. За рулем – обаятельный молодой человек с сильно восточным колоритом. В навигаторе у него была указана цель поездки, но я решил по дороге на научную конференцию сделать крошечный крюк – заскочить в гостиницу, чтобы сменить прогулочную куртку на солидный пиджак. Сказал шоферу, куда ехать, но тот, как выяснилось, вообще из моих слов ничего не понял. Привез по навигатору.

Я стал снова ему объяснять, что явиться на конференцию без пиджака мне нельзя. Все равно, что голым. Надо подъехать к отелю, который здесь за углом. Пешком – минут десять-пятнадцать. Парень, однако, оказался узким специалистом. Машину знал хорошо, а город не знал совершенно. Стал вводить новый адрес в навигатор, и я вдруг увидел воочию знаменитую сцену из клипа Шнура «В Питере – пить», когда шофер упорно твердит проклятой машинке «Рублиштейна 24» (вместо улицы Рубинштейна), а та его никак не понимает.


(Йогин, мистик Садхгуру на Петербургском международном экономическом форуме. Фото: Максим Блинов / РИА Новости)

Что нужно политикам?

Эта забавная история заставила вспомнить грустную картину, которую много лет приходится наблюдать на разного рода научных и околонаучных тусовках. Вот уже более четверти века мне временами приходится бывать на конференциях ученых-экономистов и на сравнительно узких мероприятиях, где политики или их помощники пытаются получить от науки советы, что же с нашей несчастной экономикой можно сделать. В какой-то момент я стал вдруг осознавать, что не только тематика обсуждений, но даже язык там совершенно различный. Неподготовленный политик вряд ли поймет язык науки, а кабинетный ученый вряд ли сходу разберется, что же практикам нужно от науки на самом деле.

Проблема здесь совсем не в том, что политики, мол, плохо образованы. И не в том, как иногда думают, что наука наша отстает от западной. Проблемы здесь системные. Российские ученые и государственные деятели вообще живут в совершенно разных мирах, причем первые же шаги в науке и политике их по этим разным мирам разводят. Для начала поговорим о политическом мире.

Во-первых, «нормальный» российский ⁠политик или ⁠чиновник стремится ⁠вовсе ⁠не к осуществлению реформ и не к заботе об интересах общества, ⁠а к ⁠максимизации личной выгоды от занимаемого поста. Подобное поведение в социальных науках часто называют рентоориентированным. Должность приносит ренту, а не только право трудиться, как раб на галерах в интересах народа. Рента необязательно выражается во взятках и откатах. Это может быть возможность карьерного восхождения на высокие и очень хорошо оплачиваемые посты в госслужбе, расширение степени политического влияния для продвижения собственного клана и приобретения права на бесконечное и бесконтрольное использование государственного имущества в личных целях (например, дач, похожих на дворцы). Некоторые комментаторы у нас высказывают мнение, будто разумные реформы все же нужны политикам, чтобы не потерять власть при развале экономики. Но опыт последних лет показывает иное. На самом деле вопрос о власти (по крайней мере, в среднесрочном периоде) проще решить с помощью манипулирования сознанием широких масс, а не путем осуществления сложных преобразований, которые могут подорвать популярность власти, как было в эпоху Горбачева и Ельцина.

Во-вторых, если политик все же стремится к реформам, то его меньше всего волнуют чисто экономические вопросы. Поскольку в мире накоплен большой опыт развития рыночного хозяйства, то не существует особых загадок, как его обустраивать. Все, что говорят квалифицированные экономисты о проблемах нашей страны, практически не меняется в последние 15 лет. Защищенность собственности, открытость экономики, уменьшение бюрократического контроля, хороший инвестиционный климат, накопительная пенсионная реформа… Эти темы переходят из статьи в статью, из доклада в доклад. Возьми текст из какого-нибудь архива 2003 года и опубликуй сейчас – будет выглядеть как новенький. А вот по-настоящему сложным является вопрос о взаимоотношении власти с разнообразными группами интересов в ходе осуществления стандартных реформаторских мер. Ведь кто-то от этих реформ будет выигрывать, а кто-то проигрывать. Соотношение сил и влияния разнообразных групп интересов в разных странах в разное время различно (в отличие от экономики, действующей по единым законам). И умному реформатору важно понять, с каким сопротивлением он столкнется при своих действиях, как его можно обойти, как договариваться с группами интересов…

В-третьих, разнообразие групп интересов во многом определяется разнообразием социальной структуры общества. В десятке стран, нуждающихся в однотипных экономических преобразованиях, вряд ли найдутся две страны, друг на друга абсолютно похожие. Одни общества живут европейскими ценностями, другие – имперскими. Одни религиозны, другие нет. В одних доминируют мегаполисы, в других – нищие села и небольшие консервативно настроенные городки. Где-то сильны реваншистские настроения из-за воспоминаний о великом прошлом, а где-то – конструктивный настрой и мысли о будущем. Где-то религиозность имеет фундаменталистскую окраску, а где-то – реформаторскую. В общем, одни и те же преобразования в разных странах могут получить поддержку широких масс населения, а могут вызвать ненависть к реформаторам. И политику нужно понимать то общество, в котором он пытается трансформировать экономику. Именно об обществе и о группах интересов он в первую очередь спрашивает экспертов.

Что знают экономисты?
Теперь посмотрим, чем занимаются экономисты, что они хорошо знают, и насколько их дискуссии отражают проблемы, интересующие политиков.

Во-первых, надо понимать, что из огромного числа ученых-экономистов лишь очень небольшая часть имеет шанс в какой-то момент оказаться среди экспертов, консультирующих политиков на предмет осуществления реальных реформ. Жизнь подавляющего большинства состоит в том, что они с первых шагов в науке и до преклонного возраста являются производителями большого числа статей в профессиональных журналах. Собственно, говоря, наука в первую очередь является фабрикой по производству статей. Именно на эту задачу ориентированы экономисты. Именно успех в ее реализации обеспечивает им защиту диссертаций, высокие зарплаты, научные почести, карьерное продвижение, уважение коллег и, наконец, самоуважение. Именно на качественное производство статей, выстроенных по формальным и неформальным нормам, давно установившимся в научном сообществе, будет ориентироваться прагматичный молодой ученый, если не хочет провести всю жизнь в конфликтах и заработать репутацию фрика.

Во-вторых, не существует никакой связи между нормами, определяющими правильное производство научных статей, и запросами политиков на экспертную поддержку реформ. У науки и политики совершенно разная жизнь. Лишь случайно они могут когда-нибудь пересечься. Естественно, тот или иной ученый может, как человек любознательный, заинтересоваться именно теми проблемами, которые действительно нужно решать политикам при проведении реформ, но размышлять над ними он будет скорее вопреки, а не благодаря своему положению в науке, как фабрике по производству статей. Гораздо проще делать то, что считается интересным у коллег, пишущих на твои статьи рецензии, и редакторов, управляющих профессиональными журналами, а не то, что важно для политиков, с которыми ты, скорее всего, никогда в жизни вообще не встретишься. Более того, ученый, желающий добиться профессионального успеха, даже не ориентируется на интересы широкого круга читателей, поскольку для его положения в науке важны именно тексты в профессиональных журналах, отпугивающих массы своим сложным языком и использованием математического аппарата.

В-третьих, к тому моменту, когда тот или иной ученый вдруг достигнет больших высот и получит шанс стать экспертом, реально влияющим на взгляды политиков, он уже проведет три-четыре десятилетия в науке с ее жесткими правилами, описанными выше. Этот ученый может обладать большими знаниями, вычитанными из статей многочисленных коллег, но сами эти статьи, как мы выяснили, плохо связаны с реальными проблемами, заботящими реформатора.

Естественно, наш герой, как умный человек, вполне способен понять, что политику на практике нужны не столько экономико-математические модели с высокой степенью абстракции, сколько советы о том, как пробиваться сквозь враждебно настроенное общество. И такого рода советы он, конечно, может дать. Но они, скорее, будут находиться на уровне здравого смысла, а не на научном уровне. Поскольку все, чем наш ученый занимался раньше профессионально, он может теперь забыть. Известность в науке, число статей и профессиональный статус помогут ему лишь завоевать репутацию у политика, плохо осознающего, насколько реальная наука далеко от его запросов. А отвечать на вопросы политика ученый будет, исходя из того, что ему интуитивно кажется разумным, причем в этом он, по большому счету, не будет отличаться от обычного умного человека «с улицы». Данный факт, кстати, объясняет причины профессионального успеха многих политтехнологов, не имеющих к науке отношения, но лучше знающих, как получить «доступ к телу» политика.

В общем, как умение шофера водить машину не гарантирует пассажиру удачной поездки, так и высокий профессионализм ученых-экономистов не гарантирует политикам удачного совета по реформированию. Можно ли с этим что-то сделать?

Боюсь, никакой навигатор здесь не поможет. Нельзя ввести в волшебную машинку цель реформы, чтоб получить оптимальный маршрут, помогающий кратчайшим путем добраться до этой цели и обойти дорожные пробки. Современное общество устроено намного сложнее, чем даже движение на улицах Москвы. Дорожные пробки, внезапно разрытые улицы, а также заторы, вызванные ДТП и правительственными кортежами, можно обходить в реформах лишь с помощью ручного управления. А это ручное управление нуждается в одновременном знании и самой машины, и правил дорожного движения, и сложной системы городских маршрутов.

В науке подобное сочетание знаний – это одновременная профессиональная подготовка в трех областях: экономике, социологии и политологии. Увы, в реальной действительности эти области знания скорее расходятся, чем сближаются.

Дмитрий Травин
Научный руководитель Центра исследований модернизации ЕУСПб

Се­год­ня в Со­чи про­шёл круг­лый стол «По сле­дам учеб­но­го ту­ра в Тур­цию»

Ме­сяц на­зад 20 еди­но­мыш­ленни­ков, ру­ко­во­ди­те­лей со­чин­ских объ­ек­тов раз­ме­ще­ни за не­де­лю по­се­ти­ли 5 ту­рец­ких го­ро­дов, по­бы­ва­ли в 8-ми пя­тиз­вездоч­ных оте­лях, где по­об­ща­лись с их ге­не­раль­ны­ми ме­нед­же­ра­ми и заг­ля­ну­ли, как го­во­рят са­ми отель­еры, на кух­ню гос­ти­нич­но­го биз­не­са Тур­ции. И срав­ни­ли уви­ден­ное с Со­чи, в том чис­ле по ре­али­за­ции прог­раммы «all inclusive».



Ва­лен­ти­на Бог­да­но­ва, пред­се­да­тель прав­ле­ния Ас­со­ци­ации отель­еров АМОС: «Бе­зус­ловно, это пра­виль­но смот­реть на опыт на­ших ту­рец­ких кол­лег, ко­то­рые уже ус­пешно этот опыт внед­ря­ют. Нуж­но смот­реть, под­смат­ри­вать. Да­же в про­цес­се этой по­ез­дки лю­ди де­ла­ли фо­тог­ра­фии, пи­са­ли важ­ные смс и тут же внед­ря­ли это у се­бя. Цель Ас­со­ци­ации — по­мочь всем оте­лям го­ро­да Со­чи за­ра­ба­ты­вать боль­ше, быть бо­лее ус­пешны­ми и иметь боль­ше до­воль­ных гос­тей».

Пол­ностью пе­ре­ни­мать опыт Тур­ции на ку­рор­те Со­чи бы­ло бы неп­ра­виль­но, от­ме­ча­ют со­чин­ские отель­еры. Да­же ис­хо­дя из ис­то­рии. Ведь Со­чи из­на­чаль­но стро­ил­ся как ле­чеб­ный ку­рорт, а ку­рор­ты Тур­ции — под пляж­ный от­дых. По этой же при­чи­не не сто­ит и срав­ни­вать сто­имость ус­луг двух кон­ку­рен­тов. Но в лю­бом слу­чае, вер­дикт про­фес­си­она­лов по окон­ча­нии учеб­но-оз­на­ко­ми­тель­но­го ту­ра один: Со­чи мо­жет по пра­ву гор­дить­ся вы­со­ким уров­нем гос­ти­нич­но­го сер­ви­са. Да и о та­кой заг­ру­жен­ности, как в юж­ной сто­ли­це Рос­сии, в Тур­ции не идёт и ре­чи.

Дмит­рий Бог­да­нов, ге­не­раль­нвй ди­рек­тор са­на­то­рия «Зна­ние»: «Ко­неч­но, идёт про­цесс ра­бо­ты с уз­ки­ми ни­ша­ми. Кто-то в меж­се­зонье вы­би­ра­ет ра­бо­ту со стар­шим по­ко­ле­ни­ем и соз­да­ет все ус­ло­вия для то­го, что­бы пен­си­оне­рам в Со­чи бы­ло очень ком­фор­тно, кто-то сос­ре­до­та­чи­ва­ет­ся на пок­лонни­ках гор­ных лыж, кто-то хо­ро­шо ра­бо­та­ет с мо­ло­ды­ми спорт­сме­на­ми. И вот эта сег­мента­ция в Со­чи про­дол­жа­ет­ся, про­цесс идёт и цель в каж­дой ни­ше — стать но­мер один в Рос­сии».

Об­су­ди­ли со­чин­ские отель­еры на тра­ди­ци­он­ной еже­год­ной и­юнь­ской встре­че и ку­рор­тный сбор, и ре­зуль­та­ты на­ча­ла вы­со­ко­го се­зо­на. Заг­ля­ну­ли и в меж­се­зонье. Под­го­тов­ка к ко­то­ро­му в мес­тных са­на­то­ри­ях и оте­лях уже в раз­га­ре. Ус­пе­ху спо­собс­тву­ет и сот­рудни­чес­тво с влас­тя­ми ку­рор­та. При гла­ве го­ро­да Со­чи соз­дан Со­вет по ту­риз­му. В не­го вош­ли ав­то­ри­тет­ные пред­ста­ви­те­ли гос­ти­нич­но­го биз­не­са. Сре­ди них — и пред­се­да­тель прав­ле­ния ас­со­ци­ации отель­еров АМОС. В том чис­ле и этот пло­дот­ворный ди­алог, под­чёрки­ва­ют спе­ци­алис­ты, поз­во­ля­ет рас­счи­ты­вать на дос­ти­же­ние пос­тавлен­ных це­лей.

Ин­га Га­бе­шия, Алек­сей Да­вы­дов

Видеосюжет:

Автор модной управленческой методики «холакратия» рассказал РБК, почему решил избавиться от мелких менеджеров в своей компании, что делать с авторитарными лидерами и почему бороться за вовлеченность сотрудников бесполезно

Брайан Робертсон известен как человек, сформулировавший принципы холакратии — системы управления компаниями, в которой полномочия и ответственность за принятие решений распределяются среди всех сотрудников. За девять лет, которые прошли с момента публикации основных тезисов нового подхода — «Конституции холакратии», на новую систему перешли около тысячи организаций в разных странах мира. Среди них есть такие гиганты, как обувной онлайн-магазин Zappos и голландский онлайн-ретейлер Bol.com. В России принципы холакратии используют компании «ВкусВилл», банк «Точка», бухгалтерская компания «Кнопка» и др.



Кто такой Брайан Робертсон?

Робертсон родился в 1978 году в США. Высшего образования он так и не получил, а в 17 лет устроился программистом в компанию Analytical Graphics (разрабатывает софт для космической отрасли и авиации). В 2001 году основал ИТ-компанию Ternary Software. Там Робертсон внедрял передовые практики менеджмента и разрабатывал с нуля собственные. Выбрав наиболее эффективные методы работы, Робертсон создал на их основе организационную систему, которую назвал холакратией (от греч. «власть единого целого»).

В 2007 году Робертсон вместе с предпринимателем Томом Томисоном основал консалтинговую компанию HolacracyOne, помогающую компаниям внедрять у себя холакратию и другие практики работы.  В 2009 году Робертсон и его единомышленники обобщили принципы новой организации компаний в «Конституции холакратии». 17 марта 2018 года​ Брайан Робертсон выступил в качестве спикера на форуме «Бизнес со смыслом: лидерство будущего».

«Я поймал себя на мысли, что ненавижу свою работу»​

— Какие мысли и события в жизни подтолкнули вас к созданию холакратии?

— Многие ошибочно думают, что я придумал холакратию как некую теорию, которую потом стал воплощать на практике. Вовсе нет: все началось не с идеи, а личного опыта. В молодости я устроился на работу в Analytical Graphics, носившую звание «лучшей из аэрокосмических компаний США среднего размера». Это и вправду была отличная компания, которая предоставляла сотрудникам много разных бонусов: трехразовое питание, гимнастический зал и т.д. Мне нравилась задача, которая передо мной стояла, мне нравилась миссия компании, но уже через несколько лет я поймал себя на мысли, что ненавижу свою работу!

Все процессы в компании были предельно забюрократизированы, и поменять их не получалось. Позже я понял, что это частая история: сотрудник видит, что процессы в компании можно улучшить, и пытается это сделать. Но его босс не понимает, зачем все это нужно, и сотруднику некуда пойти со своими предложениями. Я был уверен, что со мной что-то не так: я видел, что работаю в отличной компании, но при этом ничего не мог поделать с ощущением своей бесполезности. Система создана так, чтобы сохранять статус-кво, сопротивляться любым переменам. В результате я не смог дальше работать в компании, поскольку не понимал, как использовать мой талант и мою страсть. Когда я уходил, то думал: так нельзя, должны быть какие-то другие, более эффективные способы работы. Поэтому создал собственный стартап Ternary Software, который рассматривал как лабораторию, где я и мои коллеги искали способы организовать взаимодействие сотрудников лучше, чем в обычных компаниях. Мной двигало понимание, что я могу что-то изменить к лучшему, сделать работу более разумной.

— И что было дальше?

— Мы несколько лет подряд экспериментировали, пытаясь понять, что на самом деле важно для сотрудников, и пришли к выводу, который удивил нас самих. Неважно, какая у вас в компании миссия, неважно, какие у вас зарплаты. Сотрудникам намного важнее самостоятельность в принятии решений и возможность влиять на процессы в компании. Потому что именно это дает ощущение осмысленности работы.

Компании Кремниевой долины соревнуются за сотрудников, предлагая им высокие зарплаты и широчайший выбор бесплатных бонусов — например, работники Google могут ходить на сеансы массажа, когда им вздумается. Это все очень хорошо, но я в какой-то момент увидел, что ко мне приходят люди, которые работали в гигантах Долины, получая на прежнем месте в два-три раза больше, чем у нас. Вот доказательство, что осмысленность работы люди ценят выше денег и бонусов.

— А как вы выработали базовые понятия холакратии?

— Прежде всего мы внедрили Agile-разработку программного обеспечения (Agile — «гибкая методология разработки»; в отличие от привычных моделей управления, когда все решения идут сверху вниз, Agile предполагает взаимодействие сотрудников разных уровней и инициативу в принятии решений от рядовых разработчиков. — РБК). Результаты были отличные, но мы очень скоро поняли, что те же самые принципы надо распространить на менеджмент как таковой. И когда мы стали внедрять Agile во всей компании, то столкнулись с тем, что должностные обязанности внутри компании были прописаны очень нечетко. Мы начали выяснять, кто чем занимается, и быстро поняли: прежде чем поменять процессы в компании, мы должны найти язык, на котором мы могли бы их описывать. Например: что такое роль каждого сотрудника? Какова ее цель? Где проходят ее границы? В итоге вся эта деятельность привела к появлению «Конституции холакратии», конкретного документа, где прописаны все принципы, которые мы выработали.

Как работает холакратия?

Традиционные отделы в холакратической компании заменены иерархией «кругов» — команд, которые могут собираться под конкретный проект или для решения однотипных задач. В «кругах» сотрудничают люди, которые в традиционной компании работали бы в разных подразделениях, отделенных друг от друга стенкой. Руководство компании выстраивает иерархию «кругов», решая, какой «круг» подчиняется другому. Вместо привычных должностей — роли, которые сотрудники сами распределяют внутри своего «круга». Они же решают, как организовать свою работу. Как правило, каждый сотрудник выполняет несколько ролей. При этом роль — это не должностная инструкция, а конкретная задача, которую человеку предстоит выполнять какое-то время. Как только появляются новые проекты, меняется конъюнктура, сотрудник получает новую роль.​​

В холакратической компании отсутствуют менеджеры среднего звена, а связь между «кругами» обеспечивают так называемые Lead Link (представитель более высокого «круга», формирующий задачи для низшего) и Rep Link (представитель низшего «круга», сообщающий о результатах работы в более высокий «круг»). В отличие от привычных менеджеров эти роли выборные: команды коллегиально решают, кто будет наиболее полезен для коммуникации с другими «кругами».​

Как это работает на практике? «У нас все смешалось — люди, кони, — рассказывал РБК руководитель банка «Точка» Борис Дьяконов. — Представьте классических банковских управленцев. Это серьезные дяди в строгих костюмах, которые раздают приказы и портят жизнь другим. Мы спустили их на землю и посадили рядом с программистами и операторами поддержки». Порядка 20% управленцев такой подход не приняли и ушли. Зато оставшиеся стали работать эффективнее — например, юристы начали сотрудничать с продажниками и максимально сократили требуемое от клиентов количество документов.

«Такая структура гораздо более осмысленна»

— Вокруг холакратии успело сформироваться множество мифов. Например, многие считают, что холакратическая компания напрочь лишена структуры. Это так?

— О, это очень наболевшая проблема. Я то и дело сталкиваюсь с двумя ложными представлениями о холакратии. Часть людей думают, что холакратия означает отсутствие структуры или как минимум совершенно плоскую структуру, когда в компании нет ни того, кто ставит задачи, ни того, кто контролирует их исполнение. Это полное непонимание концепции: в действительности холакратия предполагает гораздо более строгую структуру, чем в обычной компании. Ведь сами сотрудники знают задачи друга друга и контролируют их выполнение. Еще одно глобальное непонимание — в том, что при холакратии все решения должны приниматься группами сотрудников или консенсусом участников, работающих над одной задачей. Это тоже не так. Задачи все-таки ставят акционеры, а сотрудники уже вместе придумывают, как их выполнять.

— Какова ваша роль в HolacracyOne?

— В компании я выполняю около 30 разных ролей: например, занимаюсь бизнес-развитием, провожу тренинги, служу проводником между разными «кругами» и т.п. При этом те, кто работает со мной вместе, четко знают, в чем заключается моя цель, какие задачи я контролирую, каковы результаты, которых я должен в этой роли добиться. И такая же абсолютная ясность и прозрачность, существующие относительно ролей других сотрудников, делают менеджеров среднего звена совершенно ненужными.

В традиционной же компании структура закладывается формальными описаниями должностных обязанностей, а ведь эти описания даже в обычной компании — последнее, на что менеджеры обращают внимание в повседневной работе. Их придумывает отдел персонала для найма сотрудников, и обычно они не соответствуют тому, чем в действительности придется заниматься впоследствии.

В холакратии структура возникает не потому, что ее придумал кто-то наверху, — она растет снизу, в процессе самообучения команды. Работники сами коллегиально решают, как распределить роли и быстрее, лучше сделать работу. Такая структура гораздо более осмысленна.

— А есть примеры крупных компаний, которые приняли холакратию?

— Конечно. Например, тренинговая The David Allen Company, основанная коучем Дэвидом Алленом, приняла холакратию почти семь лет назад. Дэвид изначально просто хотел оставить операционное управление компанией и нанял нового гендиректора на свое место. Но в итоге компания пришла в полный беспорядок. Он уволил злополучного гендиректора и стал пробовать разные подходы.

Холакратия оказалась лучшим из них — она позволила Дэвиду понять, что на самом деле происходит в компании, куда она движется. В итоге он решил, что ему не следует полностью уходить из компании — он оставил часть ролей за собой, и компания до сих пор успешно работает. Еще есть один из крупнейших онлайн-ретейлеров Нидерландов Bol.com, который сейчас переходит к холакратии — по новым принципам там работают уже более 1 тыс. сотрудников.

С другой стороны, холакратию принимают и совсем небольшие компании. Например, я знаю частный детский сад в США, где экспериментировали с нетрадиционными методами обучения: сперва директор добилась того, чтобы учителя перестали быть для детей авторитарными фигурами, а стали чем-то вроде гидов в их образовательном путешествии. А потом она приняла холакратию, чтобы закрепить среди менеджеров детсада такие же отношения, какие уже сложились между учителями и детьми.

— А зачем компаниям новая система? Какие проблемы они хотят решить, поменяв форму организации?

— Обычно компания принимает холакратию вовсе не затем, чтобы решить конкретную проблему. Человек переходит с Windows на Mac не по какой-то одной причине, а чтобы получить платформу, которая в целом работает эффективнее. Это задел на будущее. Компании рассуждают так: какая бы конкретная проблема ни встретилась нам в будущем, мы хотим быть готовыми к ней, располагать инструментами, которые позволят решить ее быстрее и эффективнее.

— Тогда почему большинство компаний боится холакратии?

— Я бы уточнил: большинство лидеров компаний боятся холакратии. Я думаю, дело в том, что они обычно не понимают, что это такое. Они думают, что при новой системе управления вся компания будет разрушена, поскольку у руководства не останется никаких рычагов, с помощью которых они могли бы заставить сотрудников добиваться намеченных результатов. Им нужен контроль, нужно, чтобы все соблюдали дисциплину. А тут им предлагают сказать сотрудникам: «Идите и делайте что хотите! Удачи вам!» Да я бы и сам испугался, если бы имел такие представления о холакратии. Свою роль играет и обычная инерция мышления — представляете, человек руководит компанией уже 20 лет, и ему говорят: вы должны забыть все, к чему привыкли, и строить совершенно новые отношения с подчиненными.

Но и сотрудники, конечно, боятся. Многим удобно, когда есть босс, за чью спину можно спрятаться, босс, который принимает все решения. Когда в компании начинают внедрять холакратию, всегда есть определенный процент сотрудников, которым очень некомфортно. Они чувствуют себя как ребенок, который не хочет покидать родной дом, потому что родители обеспечивают его всем необходимым. Ведь люди в массе своей консервативны и не хотят делать ничего, пока ситуация их к этому не вынудит. Но как ребенок покидает дом, так и компаниям, борющимся за эффективность, приходится внедрять более современные практики, будь это холакратия или что-то иное.

Холакраты и отступники

Чаще всего внедряют у себя холакратию компании, чей бизнес быстро растет или подвержен частым изменениям, — ИТ-компании, онлайн-сервисы, интернет-магазины. Возможность менять роли сотрудников и быстро формировать новые «круги» под меняющиеся задачи помогают таким компаниям удержаться на рынке. Самый известный пример компании, внедрившей у себя холакратию, — обувной интернет-магазин Zappos. В 2013 году гендиректор компании Тони Шей перестроил компанию, поделив ее на «круги» и устранив менеджеров среднего звена. Основная мысль Тони Шея заключалась в том, чтобы все сотрудники работали как предприниматели, самостоятельно предлагая идеи и коллективно принимая многие важные решения.

Решив поменять организационную систему, Шей поставил перед сотрудниками ультиматум «Меняйся или уходи», призвав покинуть компанию тех, кто не готов работать при холакратии. В итоге компанию покинули 18% сотрудников. Они рассказывали, что посещали тренинги, на которых надо было заучивать «умные словечки», но к работе все это не имело никакого отношения.

Некоторые компании, начавшие внедрять холакратию, сознательно останавливаются на полпути. Так, основатели сервиса «Кнопка» начали трансформацию компании в 2014 году. Предприниматели горели идеями холакратии и брали консультации у специалистов Zappos, но уже через два года решили остановиться на промежуточной стадии между холакратической и традиционной структурами, поскольку получившийся «гибрид», по их признанию, работал достаточно хорошо. В «Кнопке» все сотрудники работают в холакратических «кругах», но состав этих «кругов» формируют акционеры.

Есть и примеры, когда переход к холакратии полностью провалился: так, в марте 2016 года один из «первопроходцев», сервис социальной журналистики Medium, признал, что работа без менеджеров оказалась неэффективной. Директор Medium по производству Энди Дойл объяснил это тем, что «координировать усилия всех сотрудников согласно принципам холакратии слишком сложно».

«Произойдет своего рода естественный отбор»

— Принять холакратию может любая компания? Или это доступно лишь каким-то особенным организациям?

— Я бы сказал так: абсолютно любая, если ее возглавляет особенный лидер. Решительный и ориентированный на реальную работу, обладающий способностью «разучиться» тому, как он управляет компанией сейчас. От чего точно не зависит способность компании перейти на холакратическое управление — это размер бизнеса и сфера, в которой она занята: тут есть самые разные примеры.

— И каким должен быть лидер в холакратической компании?

— Прежде всего от лидера требуются блестящие навыки самоорганизации: как мне делать свою работу, как правильно распределить время и ресурсы. Во-вторых, лидер должен уметь принимать решения. Это кажется чем-то простым, но обычные компании устроены так, что сотрудникам удобно прятаться от принятия решений — вы либо уходите в бесконечный анализ задачи, откладывая решение на потом, либо просите принять решение своего босса, а он — своего. Холакратия подразумевает, что каждому сотруднику в каждой роли приходится принимать решения. Про холакратию думают, что это организация без лидеров. Но я бы сказал совершенно иначе: это организация из лидеров. Каждый принимает решения и отвечает за них.

— Но ведь такой тип гендиректора — редкость. Чаще компаниями руководят очень авторитарные, не позволяющие никому усомниться в своей правоте люди. Это как-то можно изменить?

— Я не знаю, как сотрудники компании могут изменить такого лидера. Скорее всего, никак. А в глобальном плане с этой проблемой нужно бороться, поощряя обладающих открытым мышлением лидеров, — их компании окажутся более успешными и просто вытеснят с рынка конкурентов, которых возглавляют такие «авторитаристы». Произойдет своего рода естественный отбор.

— Сейчас HR-специалисты по всему миру активно борются за вовлеченность сотрудников в рабочие процессы. Ее измеряют и стараются повысить. У вас есть решения, как помочь компаниям? ​

— Самая первая рекомендация — ни в коем случае не пытаться этого делать. Если сотрудники не вовлечены в работу, дело не в их частных проблемах, а в общей организации работы компании. В низкой вовлеченности нет ничего удивительного, если у людей нет ни самостоятельности, ни возможности быть лидером в своей сфере.

В колледже у меня был приятель — самый безответственный человек на свете, большой любитель выпить. Несколько лет назад я встретил его и поразился перемене: теперь это был серьезный человек, на которого можно было положиться. Я спросил: «Что тебя так изменило?» Он ответил: «Теперь у меня есть ребенок, который от меня зависит, и я не могу себе позволить быть безответственным». Невозможно искусственно заинтересовать людей, мотивация появляется сама, если сотрудники видят, что от них в компании зависит многое.

Авторы: Илья Носырев, Николай Гришин.

Mixed-use — тип развития среды, при котором отдельные здания, а также кварталы и районы собирают пространства разного функционального назначения — жилого, коммерческого, культурного, институционального, развлекательного.

Индустриальный город — это завод и жилье для рабочих при нем. И разные сопутствующие функции — магазин, школа, парк. В советском варианте там есть еще райком и Дом культуры, в антисоветском — церковь и салун.



Что касается постиндустриального города, то тут разброс мнений в следующем диапазоне. Минимально это же самое, что индустриальный, только вместо заводов и фабрик там офисы и вместо пролетариата — офисный планктон (он же креативный класс). Максимум не знает пределов. Но идея в том, что индустриальная цивилизация двух последних веков трансформировала все институты в своеобразные фабрики — фабрики жилья, торговли, питания, образования, медицины, культуры, досуга, социального взаимодействия — и все они должны быть переформатированы.

Как — это скорее вопрос, чем ответ.

Постиндустриальную экономику определяют как экономику знаний и услуг, это эффектно, но не вполне понятно, в особенности когда вам надо спроектировать для этого город или, чаще, перенастроить под нее существующий. Постиндустриальная экономика — это не только новые отрасли вроде IT-индустрии или парикмахерских для кошек и собак. Она не отказывается от классических индустрий — добычи полезных ископаемых или машиностроения. Но они видоизменяются (в основном в сторону компьютеризации) и от этого становятся более или менее постиндустриальными индустриями. То есть знаний и услуг про уголь в них оказывается даже больше, чем самого угля. При этом заводы вообще уходят из города, поскольку там, где требовалось пять тысяч рабочих, теперь нужно 25 человек.

Тут, возможно, правильнее определить логику трансформаций, чем поименовать конкретные результаты. На 70–90% любой город состоит из жилья — попытаемся понять, что происходит с жильем. Вообще-то тут происходит революция. Точнее сказать, задумана революция, которая пока не везде происходит.

Сама квартира меняется мало, меняется многоквартирный дом.

В нем от 20 (на периферии) до 40 (в центральной части города) процентов площади отдается под нежилые функции. Эти цифры закреплены в документах международных организаций — ОЭСР и ООН-Хабитат. Предшествующая концепция — микрорайон индустриального жилья — тоже закреплена международным документом, Афинской хартией, принятой конгрессом CIAM под руководством Ле Корбюзье в 1933 году. Там «свободно расположенный в пространстве многоквартирный блок» — то есть многоквартирный дом не в квартале, а в зеленом окружении — был признан «единственно целесообразным типом жилища», а в «жилом массиве» других функций, кроме жилой, не предусматривалось.

Что такое «нежилая функция»?

Кафе, рестораны, магазины, салоны красоты, химчистки, фитнесы, ателье, дизайнерские и архитектурные бюро, галереи, аптеки, стоматологи, психоаналитики… Честно сказать, хотя таких функций насчитывается до 100, их не хватает, чтобы заполнить даже 20% площадей, не говоря уж о 40. Поэтому туда же отправляются детские сады, поликлиники, офисы, гостиницы и вообще все, что можно. Парковки, конечно. Таким образом, никаких торгово-развлекательных центров, никаких отдельно стоящих за заборами детсадов и поликлиник нет. Все — в дом, в первые этажи.

Все это может жить только в том случае, если мимо этого идет поток людей. К окулисту или в дизайнерское бюро, если они расположены на первом этаже типовой 27-этажки внутри микрорайона, не идут люди. Поэтому «свободно расположенный в пространстве жилой блок» больше невозможен. Он неэффективен, он убивает любую экономику, кроме девелопмента. Чтобы это все жило, нужна улица с домами на красной линии, а чтобы были улицы — нужны кварталы. Но квартал создает двор, а двор требует света. Если дома в 27 этажей, то дворы должны быть размером с три футбольных поля, а это дикий расход территории. Поэтому застройка должна быть не выше семи этажей (включая нежилой), а лучше 5–6. Правда, есть альтернатива — высокие башни с единым стилобатом, который и формирует улицу,— как в Москве на Новом Арбате или как в Сингапуре на Орчард-роуд. Но тут отдельная квартира получается в разы дороже, поэтому такой тип застройки используется только в «пафосных» местах.

Смысл изменений — в резком увеличении числа потенциальных контактов.

Сегодня люди, живущие десятилетиями в одном многоквартирном доме, почти не знают друг друга в лицо. Им незачем общаться, поэтому нет смысла и запоминать гигантское количество ненужных людей. Но если они начинают ходить в одни и те же кафе, аптеки и далее по списку, количество контактов резко возрастает. А знания и услуги вообще-то не ценны сами по себе, важен обмен ими. Чем больше контактов, тем больше вероятность обмена. Поэтому, если ты создаешь пространство, в котором накладываются друг на друга сотни функций, эффективность его с точки зрения постиндустриальной экономики резко возрастает.

Кстати, с точки зрения индустриальной экономики — наоборот. Там возникает путаница, функции сталкиваются, возникают заторы и конфликты. Поэтому главный принцип планирования заключается в том, чтобы развести разные процессы по разным территориям. Одна функция — одно пространство. Отсюда здания с одной функцией, районы с одной функцией, моногорода. Здесь индустриальная и постиндустриальная стратегия прямо противоположны.

Если вы поселите в одном месте неприязненно настроенные друг к другу социальные группы, они будут все время сталкиваться, но толку не будет.

Одной возможности контактов мало, важно создать доверие.

Сама по себе морфология постиндустриального города — улицы, кварталы, дворы, среднеэтажная застройка — это ровно та же структура, которая существовала в традиционных буржуазных городах, а в России вплоть до сталинской застройки. Однако есть отличие. Общественные пространства.

Если вы попросите Google показать вам картинки современного дизайна улиц, на вас вывалятся десятки экранов однотипных рисунков. Современная улица делается так. Вам нужно обидеть автомобилистов — они должны ехать медленно, не парковаться, не скапливаться и испытывать острое желание отказаться от использования личного транспорта. Вам нужно создать такое покрытие тротуара, чтобы у пешехода возникало ощущение явного превосходства над автомобилистом. Нужна зелень, деревья, кустарники, газоны, цветы. Городская мебель — лавочки, столики и т. д. Уличные кафе. Фонтаны. Скульптура. Площадки для городского спорта. Аттракционы — качели, карусели.

Это общий словарь современной улицы, так делают везде, и все приемы переформатирования улиц приходят из парков. Это парковый дизайн предполагает максимальный комфорт для пешеходов, деревья и газоны, лавочки и кафе на воздухе, спортивные площадки, аттракционы, фонтаны и скульптуру. Почему? Ведь улица — это совсем не парк, она для другого создана. Улицы традиционных европейских городов исторически — это не очень комфортные места. Я уж не вспоминаю про средневековые улицы, куда сбрасывали нечистоты из окон, но вспомните улицы ХХ века, темные, с довольно-таки агрессивной атмосферой, грязью, сигналами машин, низко висящими проводами, бьющей по глазам рекламой, уличной преступностью, нищими — никому не приходило в голову делать здесь пространство для релаксации.

Постиндустриальный город заимствовал приемы из маргинального типа поселения — города-курорта.

Это на курортах все пространство города — место для прогулок и релаксации. Это там вы выходите на улицу, чтобы посидеть на лавочке, а не чтобы куда-нибудь попасть. Смысл такой неожиданной трансформации достаточно прост — снять социальную агрессию. На курортах незнакомые люди не ждут друг от друга опасностей, все ведь отдыхают, там такой расслабленный код поведения. Именно его и пытаются перенять. Отсюда парковые приемы.

А что происходит с парками? Парк индустриального города — это антигород, природа как таковая, место, куда бегут от давления городской жизни. Но постиндустриальный парк вовсе не такой. Туда отправились кафе и рестораны, музеи и галереи, магазины, аудитории и лекционные залы, театр и спорт и т. д. Если площади норовят теперь стать парками, то парки норовят стать площадями.

Это звучит несколько наивно, но, как ни странно, работает.

Города стали принципиально безопаснее, и если 20 лет назад в любом путеводителе вам объясняли, в какие районы Нью-Йорка, Лондона, Барселоны или Стамбула не нужно заходить вечером, а лучше не заходить никогда, то сегодня этого больше нет.

Конечно, и раньше были роскошные буржуазные улицы, Елисейские Поля чего стоят. Правда, обычно один город имел одну такую улицу (а большинство не имело ни одной). Кроме того, они скорее были местом показного потребления и социального превосходства, а не отдыха. Но одно их свойство очень пригодилось современной концепции улицы и стало массовым. Помимо места релаксации, улица теперь понимается как место зрелища, как городской театр. Вообще-то в том, чтобы на улице была площадка для прыжков на скейтах, удобства мало, особенно если вы хотите тут просто пройти. Однако для того, чтобы сидеть в уличном кафе и смотреть куда-нибудь, это очень подходит, это занимательно. Это место, где социум любуется сам собой, сам себя потребляет.

Две принципиальные логики, которые определяют трансформацию зданий и улиц,— это многофункциональность и социальность.

Вы должны соединить в одном месте как можно больше процессов и снять агрессию. Эти принципы касаются всех городских институтов — управления, образования, медицины. В индустриальном городе они стремились стать фабрикой — выносились в отдельное пространство, обносились забором, внутри здания выстраивались как конвейер из кабинетов, где человек, пройдя через правильную технологическую цепочку работы над ним, должен был из заготовки превратиться в нужное изделие — здорового, образованного, ответственного гражданина. Теперь власть соединяется с музеями, галереями и театрами, школьный актовый зал, мастерские и спортивные площадки становятся общегородскими, а в больницах на первом этаже появляются пространства, более всего напоминающие лобби гостиниц.

Как со всем этим в России?

Надо честно сказать, что с позиций постиндустриальной экономики 99% массового жилья, которое строится сегодня, является глубоко устаревшим продуктом. Он не просто не соответствует сегодняшним представлениям — он блокирует развитие этой экономики в будущем. Воспроизводится модель микрорайонной застройки, возникшая в позднем СССР, и планируется увеличить объем этого воспроизведения до 120 млн кв. м в год (сегодня 80 млн). Некоторые считают это трагедией, другие верят, что экономику обмануть нельзя, она свое возьмет и план провалится — показателен в этом смысле пример Китая, где стоят уже сотни миллионов квадратных метров непроданного индустриального жилья того же типа, которое мы собираемся возвести.

С другой стороны, все перечисленные свойства современных улиц вы наблюдаете в Москве, Петербурге, Казани и в ближайшее время сможете, вероятно, наблюдать повсеместно. В жилье России совершенно не удается уйти от индустриальной модели, а в общественных пространствах она, напротив, усваивает самые модные мировые практики. Это довольно противоречиво и вместе не работает.

Источник!