— Ну, вот, мои миленький, я вам будет делать сюрприз. Приходите завтра в 10-ть часов утра, я вас возьму мой корпус. Мы будем слушать класс, как мой милый ученик будет отвечайт.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Вы мне будет потом говорить, так ли хорошо учили ваш корпус, и такой ли умный мальчики, как у меня.

Действительно, на другой день Федор Андреевич отправился в корпус в сопровождении юноши. Это посещение может дать самое наглядное понятие о значении и направлении тогдашнего воспитания в Сибирском корпусе. Встретив дежурного по классам офицера, генерал, после обычных приветствий, сказал ему:

— Ну, вы не беспокойтесь, что я привел собой солдат. Он — очень хороший мальчик, он также был корпус и там шалил, его государь прислал Сибирь. Я его беру собой класс. А чем теперь занимает?

— У полковника Павловского, ваше превосходительство, теперь идет урок русского языка.

И офицер поторопился отворить дверь и махнул рукой, чтобы все встали. Кадеты моментально поднялись с мест, повернули головы и устремили на входившее неторопливо начальство взоры. Директор корпуса вошел и поздоровался с детьми.

— Ну, мой миленький, здравствуйте.

— Здравия желаем, ваше превосходительство, — отвечали бойко кадеты.

— Садитесь, мальчики, садитесь!

И, пройдя к первой скамейке, генерал потеснил сидевших на ней воспитанников, говоря:

— Ну, мальчики, подвиньтесь, дайте место ваш директор, он будет сидеть своим мальчиком. — И, обратясь к лектору, он любезно добавил: — Я привел вам мальчик, этот солдат, он будет тоже слушайт… А что у вас идет?

— Грамматический разбор, ваше превосходительство.

— Вы что — объясняет, или спрашивает?

— Спрашиваю, ваше превосходительство. Перед вашим приходом я спрашивал о глаголах, и мы остановились на видах глаголов.

— А!.. на видах глаголов!.. карошо!.. продолжайте!..

У доски между тем стоял один из воспитанников. Лектор обратился к нему и напомнил заданный вопрос:

— Я вас просил ответить: какие виды глаголов бывают?

Воспитанник стоит, как приговоренный к смерти, не смея ни пошевельнуться, ни дышать, и ничего не отвечает… Лектор, желая вывести ученика из забывчивости, кротко и мягко старается навести его на ответ:

— Вы очень хорошо помните, — говорит он воспитаннику, — что есть не один вид глаголов, например, есть глаголы правильные, есть и другие виды… да?

— Да, — ответил неуверенно кадет.

— Вот и прекрасно! Объясните же мне: какие другие виды глаголов бывают?

Мальчик топчется, мнется, но молчит. Видимо, он или вопроса не понимает, или не знает, что ответить. Это неприятно подействовало на директора корпуса, он встал, подошел к воспитаннику и сказал ему:

— Ну, мой миленький, вы не конфузьтесь ваш директор. Слушайте, я вам будет немножко помогайт. У меня есть жон, я зову мой жон — Сашинька, мой подчиненный говорит ей «ваше превосходительство», а все дам и близкий знакомый называет ее Александра Родионовна. Ну вот, глюпий мальчик, поймите теперь: Сашинька, ваше превосходительство и Александра Родионовна, это — все один человек и все — мой жон!.. Ну, что вы, мальчик, молчите?.. я вам все сказал… Ну, глюпенький, вот вам другой вид глагола!..

Но видя, что мальчик, несмотря на разъяснение, ничего не отвечает, директор повернулся к лектору, гневно взглянул на него и вышел, не сказав ни слова, из класса.

Александра Родионовна, узнав об этом, была возмущена до глубины души, задала генералу жестокую головомойку и строго-настрого приказала, чтобы он никогда не упоминал ее имени в классах. Когда же случай этот сделался достоянием городской молвы, полковник Мартен долго изощрял над ним свое остроумие и приговаривал: «madame Шрамм, по словам ее супруга, обретается в трех видах естества».

Вообще, генерал Шрамм частенько заставлял говорить о себе в обществе. Он не любил ходить на вечера, собрания и к своим знакомым, только изредка посещал своих замужних дочерей, и то большей частью днем. Вечером же выходил на прогулку и заходил иногда в кадетский корпус, где у него воспитывался младший сын Константин, и лично наблюдал за порядком. Об одном из таких посещений он рассказывал на другой день за обедом следующее:

— А знаете ли, Сашинька, — обратился генерал к своей супруге, — я вчера вечером гулял и зашоль корпус посмотреть, как мои мальчики спят. Я вошоль дортуар, где наш Костинька, и дортуар был совсем темный. Я вернуль назад, сыскаль солдат, и закричаль: «Ах ви негодяй, зачем у вас нет огонь?» Он побежаль посмотреть и сталь оправдывайт: «Ваше пр–во, огонь быль, но в шандаль вся вода выгорель…» — «Ах ви, глюпий шеловек, — я сказал, — нужно наливайт новый вода…» [Кадетские дортуары в то время освещались сальными свечами. Во избежание пожаров от недосмотра за свечами, изобретены были высокие, аршина в полтора, оловянные шандалы, в стволы которых наливалась вода, а посреди воды в розетки ставились свечи.]

На этом слове его остановила Александра Родионовна.

— Ах, Боже мой, Федор Андреевич, сколько раз я просила тебя объясняться точнее.

— Ну что такое, Сашинька, я сказаль непонятно, — отозвался робко генерал, — я ничего не сказаль.

— Как ничего, Федор Андреевич, — наставительно заметила ему супруга, — в дортуаре, вероятно, сгорела свеча, а не вода, о чем вам и докладывали, а вы, по рассеянности своей, передали нам об этом совсем иначе.

— Очень может быть, душа мой, — согласился генерал, — я имеет так много забот, и потому я бывает рассеян.

Ответ вполне резонный, но злые языки недругов тотчас разнесли по Омску, что генерал Шрамм освещает кадетский корпус не огнем, а водою.

Когда генерал от инфантерии Шлиппенбах, присланный по высочайшему повелению для обревизования управления краем, производил инспекторский смотр кадетскому корпусу в лагере, генерал Шрамм, идя вслед за инспектором по фронту, остановил его и, обращая внимание на стоявшего в рядах кадет младшего сына своего Константина, сказал:

— Ваше высокопревосходительство, позвольте вам представить! мой сын Костинька, мой собственный сын, ваше высокопревосходительство!

— А, — улыбнулся инспектор, — славный, хороший мальчик…

Небезынтересен также и «случай с козлом». Ф. М. Достоевский в «Записках из Мертвого дома» упоминает об арестантском козле, наученном бодаться и бывшим утехой заключенникам. Козел этот сыграл дурную шутку с генералом Шраммом. Гуляя однажды вечером, Федор Андреевич проходил мимо острога, у ворот которого стоял «козел-озорник». Не обращая на него внимания, генерал обошел его и пошел далее. Козел постоял несколько минут, поглядел вслед прошедшего генерала и вдруг бросился и нанес ему такой сильный удар рогами сзади, что он едва удержался на ногах. Обернувшись назад и увидев козла, стоящего в боевой позе с нагнутой головой, генерал вспылил и разразился гневной речью:

— Ах ты глюпий, ах ты мерзкий скотин! как ты смель так дерзко шютить! Пошоль прочь, негодяй!

И генерал, поправив слетевшую с плеча шинель, пошел далее. Но не успел он сделать 10—15-ти шагов, как козел налетел вторично и ударил генерала с таким азартом, что он упал. Вскочив на ноги, Федор Андреевич вышел из себя окончательно. Он бросился на острожную гауптвахту и приказал караульному офицеру арестовать козла. Козла притащили и заперли в арестантскую камеру. Весть об этом моментально разнеслась по Омску и дошла до генерал-губернатора. Князь Горчаков приказал коменданту: козла освободить, а генералу Шрамму написать, что гауптвахты и караулы существуют не для животных.

«Козлу-озорнику» не прошла, однако, даром эта шутка. Его удалили из Омска в одну из казачьих станиц. Полковник Кривоногов — брат известной издательницы «собрания иностранных романов» Е. Н. Ахматовой, приютивший изгнанника-козла, не упускал случая подтрунить над «случившимся событием». Как только наезжали к нему гости, в особенности из Омска, козел являлся на сцену и потешал гостей. «Козла-озорника» приводили пред очи высоких посетителей, и почтенный полковник начинал представление таким к нему обращением:

— Ну, витязь аршинных рогов и крепкого, как у думного боярина, лба, расскажите нам, как вы ополчались на могучих врагов ваших?.. как вы сокрушили славного соперника вашего, рыцаря Хведорстрама?

Козел, по обыкновению, стоял с опущенной вниз головою, как будто прислушиваясь к речи своего патрона.

— Ну, что же вы молчите? ах вы бесстыдник этакий, — продолжал иронизировать полковник, — как вы могли решиться на подобное состязание? Откуда вы набрались такой неслыханной дерзости? Или вас не удовлетворяли победы в среде великих граждан острога, что вы решились вступить в бой с генералом? Что молчите? сознаете свою вину, ну и прекрасно! мы вам дадим возможность пострадать за вашу бестактную и безобразную выходку.

И «козла-озорника» сводили бодаться с другими козлами или выпускали на него собак и травили его. Слухи о подобных забавах доходили до Омска и давали новую пищу смеху и остроумию скучавшего общества.

Но возвратимся к нашим «морячкам».

Бригадный командир сибирских линейных батальонов, генерал-майор Федор Афанасьевич Масловский, по представлении ему юношей, удостоил их, по доброте своей души, или, как местные остряки говорили, «по наитию свыше», особенного своего благоволения. «Птенцы омских дам» получили от него приглашение приходить к нему ежедневно обедать по двое. Конечно, подобное приглашение было бы для них большой честью, если бы оно было сделано как следует. Но не хотел ли генерал баловать присланных для исправления «мальчишек» или не считал нужным соблюдать салонную утонченную вежливость по отношению к «нижним чинам», — только приглашение прибыть к генералу на обед объявлялось ежедневно в приказаниях по батальонам. Сначала молодежь ходила исправно, генерал был внимателен и любезен, кормил сытно и вкусно, но кто-то в обществе из числа оставшихся у милых патронесс за штатом посмеялся, что «морячки» откармливаются на казенный счет, по наряду, и юношам это не понравилось. Один из них проманкировал приглашением раз и другой, получил вопрос «Почему?», на который ответил уклончиво, и генерал счел подобный поступок продерзостью. Он распорядился, чтобы батальонный командир ежедневно по утрам присылал продерзостного «птенца» к нему на квартиру, в полной походной форме, в качестве ординарца, и муштровал его по всем правилам военного артикула. Такая муштровка продолжалась более двух недель, и юноше приходилось жутко. Но он терпел и тянулся, не смея делать никаких возражений против требований службы. Однако ежедневное утомление и напряжение не могло не повлиять на расстройство его здоровья. Главный доктор военного госпиталя Троицкий, в семье которого он был принят как дома, заметил это и стал у него допытываться о причинах его нездоровья. «Птенец» рассказал все без утайки, и супруга доктора, прелестнейшая и добрейшая женщина, каких судьба посылает на землю только по одной в десятилетие, при первой же встрече с генералом Масловским повела на него стремительную атаку, во имя справедливости и человеколюбия, и разбила его в пух и прах. Истязания «мальчика» кончились, но, вместе с тем, кончилось также и откармливание «морячков» на казенный счет по наряду.

Самою тяжелою службой в это время для молодежи была караульная, в особенности при наряде ее за офицеров в крепостной острота. Это — тот знаменитый острог, который описал Ф. М. Достоевский в «Записках из Мертвого дома»; в нем содержались в то время из числа петрашевцев двое: Федор Михайлович Достоевский и Сергей Федорович Дуров. Была ли с ними знакома молодежь в Петербурге, неизвестно, но во время заключения их в остроге она принимала в судьбе их самое горячее участие и делала для них все, что только могла.

Общественная жизнь в Омске в то время была развита крайне слабо. Театра не существовало вовсе. Устраиваемые по временам баронессой Сюрвельгельм спектакли для высшего общества давались на форштадте в казачьем манеже. Ни литературных вечеров, ни ученых собраний, ни лекций никто не затевал. Были одни танцевальные вечера да балы. Давал ежегодно один или два бала генерал-губернатор, давало балы дворянское собрание, давал бал откупщик. На них собирались по обязанности, потому что замечались не те, кто приехал, а те, кого нет, и исследовались причины их отсутствия. Конечно, все, что числилось на службе, облекалось в мундиры и составляло генерал-губернаторский хвост, а жены и дочери служащих служили живой красивой обстановкой гостиных и танцовальных зал, где одна только молодежь, «не заботясь об утрие», весело щебетала и с увлечением плясала и прыгала до утра. На одном из таких балов князь Горчаков, как Парис, был судьей красоты омских богинь. Перед ним совершенно неожиданно предстали три местных красавицы и просили его сказать беспристрастно, которая из них имеет большее право на обладание Эротом. Князь оказался в затруднении, но вышел из него благодаря совету, тихо подсказанному полковником Мартеном. Он ответил богиням, что все они имеют право на обладание божком любви (под которым подразумевался один из развившихся в Аполлона «морячков»), но должны ловить пускаемые им стрелы страсти на лету, и которая поймает, той он и будет принадлежать тогда. На другом балу у него вышло недоразумение с супругой коменданта, которая, не поняв особенно любезного обращения к ней князя Петра Дмитриевича, потрепавшего ее дружески по плечу, совершенно неуместно ответила ему: «Вы, ваше сиятельство, вероятно, ошиблись, приняв меня за такую особу, которая почтет себя счастливой, получа подобное доказательство вашего внимания, но я, к сожалению, к числу их не принадлежу». Но балы были редки, а общество разъединено, поэтому каждый убивал свое свободное время в своем же тесном кружке. Только какие-нибудь затеи, вроде поездок с дамами в степь на маевку, или именинные, свадебные и крестинные обеды или вечера соединяли некоторые кружки, и люди на несколько часов сходились и обменивались мыслями и взглядами. Будничная же обыденная жизнь тянулась ужасно вяло, и в салонах самых элегантных женщин царила страшная скука, так что Бальбина Гавриловна всегда и везде была желанной гостьей. Да и как было дамам не любить ее! Сегодня она появлялась и рассказывала, что в биллиардной комнате генерал-губернаторского дворца адъютант князя Горчакова ротмистр Глинка расправился собственноручно с чиновником особых поручений Молчановым, позволившим себе сказать что-то оскорбительное по поводу одной особы, и что ожидается дуэль. Завтра она удостоверяла, что дуэли не будет, так как приказано Глинку отчислить и выслать в Екатеринбург, а Молчанова перевести куда-то в степь. На третий день она являлась с пикантным известием, что адъютант генерала Яковлева штаб-ротмистр Кривский, сажавший на козлы своего экипажа за кучера эксцентричную свою любовницу, заехал с друзьями на кладбище, приказал вырыть могилу, опустил в нее свою даму-кучера и зарыл ее в ней по горло живую. Потом, пропев над ней панихиду, уехал, а женщину велел освободить только вечером. Через неделю эта живая омская газета сообщала, что полицеймейстер подполковник Шепелев, известный любитель прекрасного пола, при возвращении из Вельяминовой рощи ночью, был пленен обиженными им соперниками, переодевшимися для того в киргизское платье, и отвезен на лодке за Иртыш, где он и был брошен связанным в камышах, и откуда его только на другой день привезли нашедшие его там случайно табунные пастухи. А спустя две недели, Бальбина Гавриловна, покатываясь со смеху, представляла чуть не в лицах, как генерал Шрамм, вышедши вечерком на прогулку, вел бой с выбежавшим на улицу и обидевшим его арестантским козлом.

Действительно, рассказы Бальбины Гавриловны вполне типично изображали жизнь тогдашнего омского общества. Выше нами приведен уже курьезный случай ареста генералом Шраммом козла. Теперь мы остановимся на ее рассказах о гг. Кривском и Шепелеве, и постараемся обрисовать их более рельефно.

Штабс-ротмистр Михаил Николаевич Кривский, человек молодой, богатый и красивый собою, был переведен в Омск за какую-то шалость в Петербурге. Имея хорошие связи, он поступил адъютантом к начальнику окружного штаба, был принят всем высшим местным обществом и вскоре сделался любимцем и баловнем великосветских омских дам. Но жизнь в условных тесных рамках, как иронизировали омские остряки, «степной порядочности» не особенно нравилась избалованному столицей жуиру. Тип Печорина являлся в то время выражением высшего общественного идеала, и молодые люди, желавшие выделиться из толпы, старались подражать ему. Михаил Николаевич принадлежал к числу таких людей, ему скучно было в чинном и чопорном омском бомонде, и он старался, но возможности, изолироваться в более тесном кружке избранных друзей из числа светской и городской молодежи. Квартиру свою он поставил на широкую барскую ногу, куда его друзья-приятели частенько собирались кутнуть или перекинуться в картишки. У него была своя дворня, были хорошие лошади и экипажи. Хозяйством его заведывала взятая им в дом, за особую молодецкую удаль, молодая красивая казачка Настя. Когда он собирался прокатиться за город, или выехать в степь на маёвку, или к кому-нибудь из холостых приятелей в гости, он одевал ее ямщиком, сажал на козлы, и Настя залихватски справлялась и управляла бешеной тройкой лихих киргизских аргамаков. Вот эту-то Настю Кривский и зарыл живою в могилу. Поступок, конечно, возмутительный, но в то, как теперь говорят, «доброе старое» время чего не сходило с рук людям богатым и со связями! Случилось это так. В один из прекрасных вешних дней, устроилась холостая загородная прогулка. Общество состояло из адъютантов князя Горчакова: Армфельдта, Цурикова и Снессарева, чиновников Главного управления Титова, Тимашева и Себастиани, жандармского офицера Циглера и некоторых других лиц. Выехали на прогулку на двух или на трех тройках. Настя, по обыкновению, правила тройкою Кривского. Совершив условленную проскачку в окрестностях города, общество разбило бивак в тенистой местности, прилегающей к городскому кладбищу. Прислуга вынула привезенные запасы, и началась обычная холостая маёвка. Время бежало быстро и весело. Вино и закуски развязали языки, молодежь дурачилась и смеялась, каждый старался сказать что-нибудь остроумное или веселое. Но вот речь зашла о любви, и Настя похвалилась своей искренней и беззаветной привязанностью к Михаилу Николаевичу.

— Хорошо, — отозвался с скептической улыбкой развеселившийся Кривский, — мы сейчас испытаем! Можешь ты умереть за меня?

— Могу, — отвечала ничего не боявшаяся самонадеянная казачка.

— Эй, кто там есть! — обратился Михаил Николаевич к прислуге, — сходить на кладбище и позвать могильщиков!

Явились могильщики, и Кривский приказал: тотчас же вырыть могилу глубиною в рост человека. Через четверть часа могила была готова. Насте компания поднесла еще стакан вина, дала ей последнее целование и проводила ее до могилы. Там ее прислуга раздела до белья, могильщики спустили в могилу и зарыли ее стоя. Во время закапывания Кривский читал молитвы, а хор пел «Со святыми упокой!» Девушка все время крепилась и просила только оставить ей на свободе руки.

— Нет, — отозвался на это Кривский, — ты эдак, пожалуй, сейчас откопаешься и убежишь домой!

И Настю закопали с руками по горло. Компания уехала домой. Кладбищенский причт, чтобы не быть в ответе, тотчас же сообщил обо всем полиции, и девушку без замедления откопали и водворили по месту жительства. Но шутка эта не прошла ей даром. Она заболела и долго не могла поправиться. Но так как жалобы с ее стороны заявлено не было, то дело замяли, поставив его на почву испытания любви, и Кривский никакому взысканию за то не подвергся.

Подполковник Шепелев перевелся на службу в Западную Сибирь после Венгерской кампании. Это был человек бойкий, статный, видный и очень неглупый. Своей разносторонней услуживостью и расторопностью, он сумел вскоре после прибытия в край понравиться начальству, и его сделали омским полицеймейстером. Отличительной чертой его характера была любовь к прекрасному полу, но не своего круга, а более простого и доступного. Он ничем не брезговал, была бы только женщина молодая и красивая. Большой контингент таких женщин находился за городом, в пригородных поселках и слободках, куда он, под видом личного высшего полицейского надзора, и любил наезжать вечерами. В одно из таких посещений какой-то городской окраины, у известной в то время молодой вдовушки-казачки он столкнулся с юнкером-линейцом ( так называли лиц, служивших в линейных батальонах) Шульгиным. Вышло недоразумение, произошел спор, и когда юнкер, пользовавшийся благорасположением добродетельной хозяйки, не пожелал уступить занятого им прежде полицеймейстера поста, его удалили сопровождавшие всюду подполковника Шепелева конные казаки, а про дерзости его возражений было потом доведено до сведения ближайшего его начальства.

Случай этот, самый обыденный в то, чреватое всякими нелепостями, время, обозлил всю юнкерскую команду, считавшую как бы своим правом на завоевание и исключительное обладание любвеобильными сердцами юных казачек и слобожанок. Наиболее мужественные юнкера, в числе десяти человек (в том числе и два «морячка»), приняли близко к сердцу обиду товарища и решились проучить ловеласа-полицеймейстера. И вот в какую своеобразную форму вылилась эта отчаянная затея ревнивых «мальчишек». В одну темную осеннюю ночь, и довольно уже поздно, возвращался подполковник Шепелев домой из обычной поездки в места злачныя. Ехал он на знаменитых полицейских дрогах, в сопровождении двух конвойных конных казаков с нагайками. Вдруг на одном из поворотов дороги, близ реки Иртыша, в нескольких верстах от города, он подвергся нападению шайки киргиз. Два человека остановили дроги, четверо стащили полицеймейстера с дрог и стали его вязать, четверо других сбросили на землю конвойных казаков и скрутили им руки.

Струсивший не на шутку полицеймейстер не стал сопротивляться вязавшим его людям, но только спросил их:

— Кто вы такие и что вам от меня надобно?

— А мы, бачка-тюря, все киргиз, хатым тащить тэбэ к нам в стэпь, в гости, айда с нами!

— Куда? зачем? — пробовал было протестовать бедный пленник. Но на все его возгласы, просьбы и мольбы, киргизы не обращали ни малейшего внимания, положили его связанного по рукам и по ногам на его же дроги и отвезли на берег р. Иртыша, где их ожидала заранее приготовленная лодка, посадили его в лодку, перевезли на другой берег и, отведя несколько верст в сторону, бросили в камышах. Там его на другой день утром нашли гнавшие в Омск табун овец киргизы-пастухи и доставили в город. Казаки же и кучер со связанными назад руками, по увозе полицеймейстера за р. Иртыш, были отпущены и, прибыв в город, сделали тревогу. Но событие это, наделавшее было в начале много шуму, было потом так же, как безумная выходка Кривского, замято. Делать из него casus belli начальство не пожелало, так как до сведения его дошло, что все это дело не что иное, как амурные счеты г. полицеймейстера со своими ревнивыми соперниками, переодевшимися в киргизское платье. Так оно и кануло в вечность. Но подполковник Шепелев недолго после этого случая оставался в должности омского полицеймейстера, его перевели в г. Семипалатинск.

Но если общественная жизнь не была развита в Омске, — доносы на действия начальства имели в нем громадное применение. Не было учреждения, на которое бы кто-нибудь не доносил или не жаловался. Даже доктор Троицкий и тот должен был испытать на себе все неприятности подобной эпидемии. Один из его помощников, ординатор Крыжановский, сделал на него донос в Петербург, что он оказывает слишком большое снисхождение и потворство политическим арестантам. Вследствие этого было прислано особое лицо для расследования, и омскому начальству немало стоило трудов, чтобы замять дело, сильно раздутое доносчиком. Но при всем том, что доктор Троицкий не был признан виновным, ему объявили строгий выговор, а доносчика только перевели из Омска в другой госпиталь, расположенный где-то на пограничной линии.

<См. ниже>

Но корпусному командиру было не до смеху: в Омске стали ходить слухи, что он очень изменился как в своих приемах, так и в обращении. В нем стали замечать какую-то, не свойственную ему прежде, нервность. Он скучал и хандрил, и почти совсем изолировался от местного общества. Комендантша в своем кружке под секретом говорила, что князь пьет по-фельдфебельски, а Бальбина Гавриловна, напротив того, пресерьезно уверяла, что он хочет жениться на своей фаворитке, но что этого ему, к сожалению, сделать будто бы нельзя. Но так или иначе, а князю Петру Дмитриевичу действительно как будто не везло. То он имел неприятности с командирами казачьих частей Пахомовым и Симоновым: один отказался осмотреть подседы на ногах собственных его лошадей, другой не продал ему понравившейся на бегу кобылы. То он, при объезде края, в степи подвергся смертельной опасности, будучи ужален тарантулом, от гибельных последствий которой спасли его каким-то киргизским снадобьем. Бальбина Гавриловна, по секрету, передавала, что князя укусила не гадина, а его фаворитка; фаворитка же всем и каждому рассказывала, что корпусного командира ужалил смертельно не тарантул, а его дежурный штаб-офицер.

Новый корпусный командир не замедлил пожаловать в Омск. Это был ученый генерал, не в смысле наших вообще военно-ученых, оканчивающих курс в Академии Генерального штаба, но особенно ученый, учившийся у нас и за границею в нескольких университетах и академиях и имевший до пяти докторских дипломов по разным сферам наук. Человек почтенных лет, но, как студент, весьма гуманный, мягкий и обходительный, он не принадлежал к типу громовержцев и всей своей фигурой, голосом и манерами походил скорее на профессора, нежели на строевого генерала-фронтовика. Во время проезда из Петербурга в Омск он останавливался в Перми и там вступил во второй брак с девицей Львовой. Молодая супруга его приехала вместе с ним и оказалась особой очень симпатичной, милой и к нуждам бедных и обездоленных классов внимательной. Генерал-губернаторский дворец оживился, но почтенная «молодая чета», по своей скромности и беспритязательности, представляла собою самый разительный контраст смененному правителю и вскоре приобрела всеобщую любовь и уважение.

После долго тянувшихся официальных приемов служащего персонала и знакомств с лицами высших сфер города, смотров войск и посещений разных учреждений, генерал Гасфорт потребовал к себе и «морячков». Он принял их запросто, участливо и сердечно, с каждым говорил, каждого опросил, каждого выслушал, и, отпуская их, сказал, что в Петербурге довольны их службой и поведением, и что они могут рассчитывать на его покровительство, если они не будут терять драгоценного времени даром и не постараются дополнить своего образования, так как оно необходимо не только в военной службе, но и везде, какой бы путь в жизни они впоследствии себе ни избрали. Речь эту он закончил словами: «Прощайте, господа, помните, что каждый шаг ваш мне будет известен, и не думайте, что это — фраза, я даю вам в том слово, и слово свое исполню». Супруга его присутствовала при приеме, и хотя ничего не говорила, но поклоном и улыбкой как будто подтвердила сказанное ее мужем.

На место полковника Мартена генерал Гасфорт привез с собой майора Колычева, человека молодого, простого и услужливого. С ним приехала его жена и племянница, особа замечательно красивая и умная (вышедшая впоследствии замуж за Львова, родственника супруги генерал-губернатора). Но это не мешало новому дежурному штаб-офицеру быть любителем прекрасного пола, которым он занимался более, чем делами, и поэтому роли своего предшественника он не только не играл, но, в отношении влияния, значительно уступал некоторым адъютантам, как, например, Колпаковскому или Соловцову, приобревшим у нового корпусного командира большое значение. Иван Иванович Троицкий был назначен корпусным штаб-доктором, на место Залуговского, и считался в генерал-губернаторском доме своим человеком. Необходимо заметить, что этот топором срубленный и лыком сшитый человек действительно вполне достоин был порученного ему места. Он начал службу ординатором в одном из госпитателей новгородского военного поселения (кажется, в Старой Руссе) и во время бунта поселян, в 1831 году, избежал смерти по любви к нему подчиненных солдат: он переоделся в солдатское платье и три дня исполнял, вместе с нижними чинами, обязанности госпитального служителя. Затем, перейдя на службу в Западную Сибирь, он достиг высокого положения корпусного штаб-доктора, благодаря своим заботам, попечительному и гуманному отношению ко всем больным без исключения, начиная с высшего начальства и кончая последним арестантом-преступником. Доброта его доходила до того, что тем же самым поселянам, которые искали его смерти в 1831 году и, по отбытии наказания, были сосланы в Сибирь, он платил при первой к тому возможности облегчением их участи и посильной помощью. Директором Сибирского кадетского корпуса, на место генерала Шрамма, был назначен генерал-майор Павловский. Вся его прежняя служба принадлежала воспитанию детей, он много лет инспекторствовал в одном из столичных кадетских корпусов, но заменить своего предшественника, которого и кадеты, и весь служебный персонал любили за доброту души, мягкий и незлобивый характер, к сожалению, не мог. Недовольство существовавшими порядками и строгость с первых же дней создали ему много затруднений, и он, несмотря на свою пунктуальность, опытность и педантичность, надлежащего престижа не достиг и продержался недолго. Говорили, что подобному исходу будто бы много способствовала неудачная женитьба генерала на особе низшего сословия. Но это было дело второстепенное, а вся суть заключалась в том, что образ служебных действий нового директора корпуса не соответствовал гуманным воззрениям генерала Гасфорта.

Вместе с переменами в личном составе высшего управления на омском горизонте совершенно неожиданно появилась Салтанетка (или Салтан-Анетка). Известный кавказский герой, генерал Пассек, при разгроме одной из шамилевских резиденций, захватил в плен племянницу Шамиля, маленькую девочку Салтанету, которую и переслал к своему брату Владимиру Пассеку, служившему в Сибири инженером. Тот ее принял, крестил с именем Анны и воспитал; а когда девочка выросла, то и выдал замуж за какого-то мелкого чиновника. Салтанета не ужилась с ним, ушла и где-то скрылась. Вернулась она в Омск в свите молодой супруги генерал-губернатора, не то лекторшей, не то камеристкой, но только долго при генеральше не продержалась, оставила службу и зажила вольной горской жизнию. Она не была хороша собой, но в ней было что-то дьявольское, забиравшее людей в лапы помимо их воли. Не было в Омске молодца-красавца, который бы не позарился на Салтанетку. Но она, как родственница великого имама, предпочитала старшин и отцов города, людей с положением и весом, от которых можно было ждать великие и богатые милости, и которые уходили от нее все искусанные и исцарапанные до крови.

Из числа «морячков», по ходатайству их родственников в Петербурге, в это время были переведены: барон фон Геллесем — в войска Кавказского корпуса и Калугин — в войска 6-го пехотного корпуса, откуда он в Крымскую войну перешел в один из черноморских флотских экипажей, ходил во время осады Севастополя на вылазки с знаменитым удальцом, лейтенантом Бирюлевым, и за отличие награжден знаком ордена св. Георгия. Брылкин же перемещен из 6 го в 3-й Сибирский линейный батальон, расположенный в Петропавловске, и зачислен в роту, квартировавшую в укр. Кокчетаве.

В зиму 1853—1854 годов С. Ф. Дуров и Ф. М. Достоевский окончили срок пребывания в каторге и выпущены рядовыми в сибирские линейные батальоны: первый — в 3-й (в Петропавловске), а последний — в 7-й (в Семипалатинске). <…>

Служба генерала Гасфорта, с течением времени, становилась все более и более тихою. Он нашел во втором своем супружестве — Капую, и выхода ему из нее не было. Характер его изменился, он сделался еще более серьезен и сосредоточен, и все свободное от дел время проводил с молодой женой, которая, говорили, была недурная поэтесса и музыкантша. Он даже брал ее с собою, когда совершал объезды войск, расположенных в степи, или посещал пограничные казачьи поселения, и она помогала ему делать добро. Так бежало время. Главный начальник Западной Сибири не был грозой для войск и метлой для внутреннего управления, и некоторые из наиболее рьяных фронтовиков и деловиков — генералов обратили на это его внимание, но он ответил им: «Гасфорт — не Горчаков, принципы Гасфорта — наука и добро, переучиваться ему — поздно, и потому он до конца своей деятельности останется Гасфортом». Таким образом, гуманитарные принципы были провозглашены, наука и добро торжествовали, но за всем тем «генерал-буршу», как звали Гасфорта местные остряки, недолго пришлось оставаться в Сибири. Сознавая, что тихая семейная жизнь наиболее соответствует его возрасту и основным принципам жизни, он стал просить позволения удалиться на покой, и просьба его была уважена.

Его сменил начальник 24 пехотной дивизии, генерал-лейтенант Дометти, но этой эпохи мы уже не коснемся. В 1856 году «морячки» произведены в офицеры: Брылкин — в 3-й, Левшин — в 4-й, князь Хованский — в 5-й и Лихарев — в 6-й Сибирские линейные батальоны, вслед за тем одни из них перешли на службу внутрь России, а другие вышли в отставку и возвратились в Петербург. <…>