Намедни в интернетах среди блоггеров был объявлен флэшмоб, и все яростно ринулись постить свои фотоснимки из девяностых годов, с комментариями. Присоединяюсь тоже, только не фотографиями, а рассказом. Во времена моей подъездно-дворовой юности, в конце восьмидесятых – начале девяностых, у меня был дружок Юрка по прозвищу Краб, фанат тяжёлого рока и группы «Круиз». Помимо «Круиза» у Юрки имелось ещё одно увлечение – он периодически искал друзей и единомышленников через областные газеты. Тогда почти в каждом издании имелись рубрики знакомств по интересам, называвшиеся «Ищу друга», «Почтовый дилижанс», или что-нибудь в этом роде. Впоследствии, с появлением общедоступного Интернета, они потеряли актуальность и изжили себя как явление.
Однажды Юрка собрался в областной центр, к очередной своей эпистолярной знакомой, некоей волгоградской металлистке по имени Лена, дабы перевести общение из бумажно-чернильного режима в обычный, бытовой, и пригласил меня съездить вместе с ним, за компанию. Краб был довольно коряв и застенчив в общении с посторонними людьми, тем паче – противоположного пола, и всегда старался в таких случаях брать кого-нибудь для моральной поддержки. Я же, рассудив, что там, где водится одна металлистка, вполне может оказаться и вторая, согласился на авантюру.
Лена училась в волгоградском училище культуры, или в просторечии – «Кульке», на режиссёрском факультете, а в настоящий момент проходила практику в ДК имени Ленина на Красном Октябре. Мы с Крабом подъехали туда где-то к полудню, он позвонил из телефона-автомата в нужный кабинет, попросил позвать Лену, и сообщил, что мы уже ждём её у входа. Спустя несколько минут цель нашей поездки нарисовалась в дверях Дома культуры.
Металлистка оказалась невысокой, энергичной «пацанкой» в потёртых джинсах, балахоне с изображением группы «Металлика», без малейших следов косметики на лице и с незатейливо собранной сзади в «конский хвост» шевелюрой. Её практика в ДК на сегодня уже закончилась, и мы, захватив по дороге разливного пива, поехали к Лене в гости.
Наша новая знакомая жила в центре города, на улице Порт-Саида, в большой трёхкомнатной квартире с высокими потолками, ещё сталинской постройки. В её комнате, густо увешанной постерами «Айрон Мэйден», «Слэйера», «Джудас Приста», «Арии», «Мастера» и других металлических кумиров, царил живописный кавардак. Сразу чувствовалось, что хозяйка была не какой-то кисейной барышней, а настоящей, олдовой неформалкой.
Самым первым делом Лена сунула в магнитофон кассету, и комната наполнилась оглушительным грохотом и голосом Кипелова: «Кровь за кровь! В том воля не людей, а богов…» Слушать музыку тихо она просто не умела.
За пивом Лена развлекала нас рассказами о своих походах на концерты и историями из жизни тусовки волгоградских металлистов, в которой она была не последним человеком. Её тусовочное имя было «Чума». Произведённое, как она объяснила, от эпитета «чумовой», переводившегося со сленгового языка на литературный примерно как «потрясающий», или «умопомрачительный».
Нашлась у меня с умопомрачительной Леной кроме «металла» и ещё одна общая тема – я тоже совсем недавно отдал полгода своей жизни «Кульку», учась там на том же самом режиссёрском факультете, что и она, только на другом курсе, и нам, конечно, было чем поделиться. Чума, как я сразу отметил про себя, оказалась большой фантазёркой, любительницей присочинить и преувеличить. Без всякой цели, задних мыслей и практической выгоды, просто ради самого процесса. Возможно, в этом находила своё проявление её творческая натура.
Купленное по дороге пиво за доброй беседой как-то слишком уж быстро закончилось, и нам с Юркой пришлось ещё пару раз бегать с трёхлитровой банкой к пивному ларьку, благо, что он стоял неподалёку. Курили прямо здесь же, в комнате, сбрасывая пепел в водружённую Леной для этой цели на стол консервную банку.
В половине шестого вечера пришла Ленина мама – маленькая, тихая, интеллигентная женщина в очках, но беспокоить нас не стала, сразу исчезнув в недрах квартиры. Видно было, что мать давно уже привыкла к дочкиным попойкам с друзьями.
Мои попытки заигрывания с хозяйкой принесли даже не нулевой, а отрицательный результат. Всякие ухаживания за собой Чума воспринимала чуть ли не как личное оскорбление. Она хотела быть «своим парнем», и была им.
С тех пор я стал периодически, когда меня заносило зачем-либо в Волгоград, бывать у Чумы в гостях, особенно когда надо было куда-нибудь позвонить или просто скоротать время, в очень уж удобном месте она жила. Лена была всегда рада друзьям, в особенности если те не забывали захватить с собой литр-другой пива. Иногда мы вместе с ней выбирались на Квадрат, где она познакомила меня кое с кем из своих друзей-металлистов.
Чума была очень живой, беспокойной и разносторонней девушкой. Каждый раз у неё появлялись какие-нибудь новые увлечения. Одно время, например, она пыталась писать психологическую прозу, и донимала меня тем, что подолгу зачитывала свои длиннющие опусы, так что я был сам не рад, что оказался у неё в гостях в столь недобрый час. От меня требовалось не просто выслушать какой-нибудь длинный рассказ, что было бы ещё полбеды, а непременно высказать о нём своё обоснованное мнение. Что-то Лена даже отправляла в издательства, но ответа так и не получила.
А однажды любознательность и авантюризм занесли Чуму вместе с её подругой, субтильной брюнеткой по прозвищу Селёдка, такой же безбашенно-жизнерадостной, как она сама, в волгоградский филиал Церкви Единения корейского «мессии», преподобного Сан Мен Муна. Собрания этой широко известной тогда экуменической секты проходили по воскресеньям в Библиотеке имени Горького. Как-то по случаю я тоже вместе с девчонками заглянул на одно из этих богослужений, исключительно с целью расширения кругозора. Службу вела молодая чета проповедников – американец Джек и его жена, японка с по-восточному замысловатым именем. В церкви Муна был обычай подбирать своим адептам пары по всемирной компьютерной базе данных, исключительно среди своих единоверцев, а поскольку секта раскинула свои щупальца практически по всему земному шару, пары могли образовываться очень экзотические. Решение компьютерного своднического центра считалось божьим промыслом, и, разумеется, обжалованию и оспариванию не подлежало.
После проповеди Джек со своей японкой пригласили всех присутствующих на традиционный воскресный обед к себе домой. Квартиру они снимали очень хорошую – многокомнатную, в самом центре города, рядом с панорамой «Сталинградская битва», в десяти минутах ходьбы от своего штаба в Горьковке. Там я впервые попробовал национальную японскую кухню в исполнении Джековой жены. Не помню уже, какими именно блюдами она нас потчевала, но были они совершенно пресные и безвкусные, общее впечатление оставалось такое, будто прожевал какую-то вату или бумагу. Не хотел бы я иметь жену-японку, патриотку национальной кухни.
Чума с Селёдкой, к счастью, до внесения в мунитскую базу данных не дошли, они были не прихожанами, а, пользуясь терминологией дьякона Кураева, «захожанами», тусуясь в секте, как я уже говорил, из чистого любопытства, которое вскоре закономерно переключилось на новый объект.
В начале 1994 года в городе появилось отделение РНЕ – Русского Национального Единства, первой и самой тогда известной в России националистической партии, с военизированной структурой и соответствующей дисциплиной, под руководством выходца из общества «Память» Александра Баркашова. Имя партии было густо овеяно славой героев недавней обороны Белого Дома, а также флером романтики штурмовых отрядов, марширующих по улицам колонн и факельных шествий, и такого девушки, естественно, пропустить никак не могли.
Здесь пути двух подруг разошлись. Если для Селёдки партия была лишь очередным приключением, и вскоре она ушла оттуда, а точнее – была изгнана за цинизм и насмешничество над идеалами, то Лена в этой организации, наконец, нашла себя по-настоящему. Пройдя необходимый кандидатский минимум или что там полагалось, она получила статус сподвижника (в партии была очень нехитрая иерархия, состоящая всего из трёх ступеней: сторонник – сподвижник – соратник), и полагающуюся к нему партийную форму – армейский «камуфляж» с шевроном на рукаве в виде круга со стилизованной свастикой в обрамлении восьмиконечной звезды, так называемой «Звезды Богородицы».
Эта форма пришлась Лене настолько по душе, что она ходила в ней не только на партийные собрания и националистические митинги, которые регулярно тогда устраивал на Площади Павших Борцов патриарх волгоградской правой оппозиции Станислав Терентьев, но надевала её даже когда выбегала в магазин за пивом. Были в партии на первых порах и ещё какие-то девчонки, но те, как и следовало ожидать, со временем отсеялись, а Чума осталась.
Меня тоже не обошло увлечение столь модными и оригинальными для тех времён идеями. Я вообще ещё со школьных времён был юношей политически озабоченным. Сначала – ярым противником «преступного коммунистического режима» и партократии. Помнится, я устраивал на уроках целые дискуссии с преподавательницей истории – членом КПСС, цитируя всевозможных «перестроечных» публицистов. А всю зиму с девяностого на девяносто первый год мы с моим облупинским другом и единомышленником Игорьком просидели вечерами у него на кухне, ругая за чаем на чём свет стоит советскую власть и коммунистов, как заправские старые диссиденты. Впрочем, к тому времени уже вся страна только тем и занималась, что костерила и разоблачала всё подряд. Но мы пошли дальше. Перед референдумом о сохранении СССР в марте 1991 года мы с Игорьком и его женой Наташей расклеили ночью на автобусных остановках листовки моего сочинения, с патетическими призывами не позволить проклятым коммунистам, которые рвутся к диктатуре (слова РВУТСЯ К ДИКТАТУРЕ были набраны заглавными буквами, дабы читающие не питали иллюзий) вновь оболванить русский народ и «вернуть времена 37-го года, красного террора и геноцида».
Прокламации были отпечатаны на пишущей машинке под копирку, по старому знакомству в моей бывшей школе. Секретарша, прежде чем набирать текст, предварительно опасливо поинтересовалась: «А меня за это не посадят случаем?»
Сейчас моя наивная писанина, конечно, читается как анекдот. Какого нового красного террора можно было ожидать от кремлёвских старцев, которых в итоге хватило лишь на то, чтобы громко пукнуть перед уходом, создав потешный ГКЧП? Но для тех истеричных времён подобные перлы были вполне мейнстримными, в духе тогдашних либеральных изданий. Они ещё и не такое загибали. И, что самое поразительное – всё это воспринималось всерьёз, одуревший пипл, что называется, хавал всё подряд, включая самый алогичный и безумный бред. Даже совсем неглупым людям словно застлал глаза какой-то морок. Всю страну, как выразился потом Константин Крылов, накрыл чудовищный выплеск чистого инферно.
Думаю, излишне рассказывать, как я млел от восторга, слушая выступление Хасбулатова в Верховном Совете на следующий день после подавления августовского «путча». «Со слезами на глазах», как поётся в известной песне.
«Демократом» я был до октября 1993 года. Точнее, эволюция моих политических взглядов происходила, конечно же, постепенно. Первое время после того как, наконец, прогнали злокозненных коммунистов, исключительно из-за вредительской деятельности которых наша страна и народ не могли нормально существовать и развиваться, казалось, что вот сейчас, когда пакостить стало вроде бы некому, наступят, наконец, благословенные времена. Хромые запляшут, немые запоют, на всех прольётся денежный дождь и наступит Золотой век, как на Западе. Но вместо всего этого постепенно, день за днём, месяц за месяцем, приходило отрезвление и осознание того немудрёного факта, что нас всех крупно наебали. И что хотя Совок был, может быть, и не подарок, но то, что пришло ему на смену оказалось неизмеримо, в тысячи раз хуже.
Пелена рассеивалась медленно, но верно. На следующем референдуме, 25 апреля 1993 года, я голосовал уже как против Верховного Совета, так и против Ельцина, за которого ещё меньше двух лет назад так неистово ратовал. Так что кровавый сентябрьский переворот с чудовищным по своему цинизму и беззаконию расстрелом из танков парламента, в сущности, даже ничего коренным образом не изменил, а просто послужил катализатором, некоей точкой невозврата. Подвёл черту.
Впрочем, вряд ли я был хоть сколько-нибудь оригинален, миллионы людей в России проделали такую же точно политическую эволюцию в те годы.
На выборах в Государственную Думу в декабре я голосовал за Жириновского, а весной девяносто четвёртого вступил в ЛДПР, сразу после того, как отделение партии появилось в Волгограде.
Правда, великих свершений в борьбе с ельцинской гидрой, о которых я грезил, не случилось. Вся моя политическая деятельность свелась к тому, что я пару месяцев или чуть больше в ожидании непонятно чего эпизодически тусовался в штаб-квартире партии. Она находилась тогда через дорогу от дома моей тёти, на Циолковского, в помещении, предоставленном патриархом Терентьевым, который собирал под своё крыло все хоть сколько-либо националистические силы города, без разбора.
Один раз мне даже довелось поручкаться с самим Вольфычем, как мы называли между собой Вождя, во время его визита в Волгоград. Помню, меня тогда неприятно поразило большое количество вертящихся вокруг него личностей самого пройдошистого и скользкого вида, съехавшихся по такому случаю со всей области.
Да собственно, и сама региональная партийная верхушка выглядела ненамного лучше. О благе России и прочих декларируемых партией бла-ародных вещах эти люди думали в самую последнюю очередь, если подобные странные мысли вообще когда-либо забредали в их черепные коробки. На первом месте стояли проблемы другого рода – борьба за наиболее хлебные места у партийной кормушки, делёжка будущих постов и привилегий, долженствующих последовать сразу после прихода Жириновского к власти (все тогда были уверены, что это – дело уже решённое, вопрос только во времени), и неизбежно вытекающие из этого взаимные подсиживания, козни и интриги. Грызня стояла такая, что только пух и перья летели. Доходило до того, что почтеннейшие партийные лидеры прилюдно грозили друг другу наёмными киллерами. В других регионах, по слухам, дела обстояли не лучше, в некоторых городах путём расколов и деления, на манер амёб, образовались по два, три, а то и больше отделений ЛДПР, враждовавших между собой.
Я отнюдь не хочу сказать, что все поголовно члены волгоградского ЛДПР были канальями и ракалионами, имелись там и вполне симпатичные, искрение люди, их даже было больше, но, будучи на вторых и третьих ролях, погоды они не делали. Полюбовавшись немного на всё это благолепие, я совершенно разочаровался в «партии Жириновского». До каких-то конкретных, сколько-либо полезных дел так и не дошло, мой энтузиазм оказался никому не нужен.
И вот на горизонте появилось РНЕ – партия, позиционирующая себя как организация прямых, честных, бескомпромиссных патриотов. Воинов духа. И не только позиционирующая, но не раз доказавшая свою решительность и силу на деле. Получив от Чумы, занимавшейся распространением партийной периодики и агитматериалов, газету «Русский порядок» с надписанным на ней авторучкой номером контактного телефона новоиспечённого волгоградского штаба партии, расположившегося всё там же – на Циолковского, у Терентьева, я, немного поколебавшись, решил по этому номеру позвонить…
Региональным отделением РНЕ руководил серьёзный такой, седой дядька небольшого роста, но с колоссальной харизмой. Дядьку звали Сергей, а вот фамилия у него была самая что ни на есть татарская, да и внешность тоже, и чтобы стать аж целым областным лидером Русского Национального Единства ему, наверное, надо было иметь какие-то немалые заслуги. Какие именно – осталось тайной покрытой мраком, никто из рядовых членов партии о «гауляйтере», как неофициально называли партийного шефа, толком ничего не знал, а слухи ходили самые разнообразные и противоречивые. Потом, уже после упадка РНЕ, я как-то встретил его фамилию в Российской газете, в партийных списках кандидатов в депутаты Госдумы то ли от Народной Национальной партии, то ли от Русской партии, уже точно не помню.
Пообщавшись с «гауляйтером» тет-а-тет мы решили, что я буду до поры «законсервированным», негласным членом партии, формально оставаясь в ЛДПР, дабы не «светиться». Сергей утверждал, что в его организации множество таких тайных членов, растворённых в массе волгоградских обывателей, но готовых по сигналу немедленно мобилизоваться и действовать согласно некоему глобальному плану, который начнёт реализовываться, когда пробьёт «час Ч» и настанет время брать в свои руки власть. В том, что это время настанет уже скоро, никто из членов партии не сомневался. Чума даже уже начала придирчиво присматривать для себя коттеджик за Волгой, на который она будет иметь право как ветеран партии, когда новое национальное правительство конфискует у нуворишей неправедно нажитые богатства.
В воздухе носились ожидания больших перемен и потрясений. Казалось, что вот ещё совсем немного – и ненавистный режим обрушится как карточный домик, стоит только его чуть-чуть, самую малость, подтолкнуть. И конечно, все мы думали, что в Москве, в окружении Баркашова сидят серьёзные, деятельные соратники, которые, пока мы в провинции занимаемся всякой ерундой, думают, работают, и всеми силами и средствами каждый день незримо, но неуклонно приближают Победу.
Но на самом деле всё было совсем не так. Эдуард Лимонов на страницах своей политической автобиографии потом вспоминал:
«…Я увидел быт Баркашова, услышал речи Баркашова, суждения Баркашова и понял, что самая крупная на тот момент радикальная организация России страдает теми же пороками, что и мелкие. Она несовременна, ориентирована на прошлое, это бригада ряженых. Политических действий никаких не совершалось. В то время, когда надо было ковать железо, пользоваться нажитым РНЕ в октябре 1993 года политическим капиталом, Баркашов и не думал его развивать. Он довольствовался местом домашнего «фашиста», самого страшного зверя для демократов, и стабильным вниманием СМИ к его «фашистской организации». Впоследствии выяснилось, что Баркашов полностью копирует поведение Гитлера в 1925 году — объявив о своей поддержке Ельцина, он надеялся, что, как и старый Гинденбург, Ельцин призовёт его, Баркашова, однажды на царство. Идеология национализма к моменту перестройки не была разработана. В отличие от коммунистической идеологии или идеологии демократии, у националистов не было своих скрижалей завета. Потому в 1980-х годах русские националисты создали свои организации, основываясь на православии, национальных эмоциях, на плохо переваренном опыте западных национальных движений с 1918 по 1945 год. Результат оказался невыдающимся. Захудалым...
В дальнейшем так и не были задействованы в политике силы «Русского национального единства», и последующие 5-6 лет до своего окончательного распада они либо позировали СМИ в своём опереточном камуфляже, либо механически раздавали листовки на обочинах чужих митингов. Несмотря на свой гонор, несмотря на то, что он смог построить неплохую всероссийскую организацию, Баркашов не был политиком. Построив организацию, он не знал, что с ней делать. Он заставил её простоять в резерве долгие годы, и тем угробил её».Когда я, спустя много лет, прочитал эти строки, всё встало для меня на свои места. Конечно, добром это маринование в собственном соку закончиться не могло. Всякая организация либо развивается, либо деградирует – третьего не дано. Кредит доверия лидеру партии, каким бы огромным он изначально ни был, подошёл к концу, и вскоре в Москве произошёл раскол. От РНЕ, как от айсберга, попавшего в тёплые воды, отделился солидный кусок партии под руководством некоего Фёдорова. Трещины от раскола не замедлили побежать и по регионам.
Не знаю уж, какими мотивами руководствовался волгоградский «гауляйтер», но он принял сторону раскольников. Шеврон на левом рукаве Лениного камуфляжа изменился – вместо классического РНЕшного коловрата на нём появился былинный витязь, меланхолично поражающий мечом змея, почти как на гербе Москвы, с тем только отличием, что на эмблеме новой редакции РНЕ витязь был пешим. А вместо её неизменных на любой пьянке тостов: «За здоровье Александра Петровича и его скорейший приход к власти» начались славословия новому лидеру и злопыхания в адрес прежнего кумира: «Фу, да он же, как выяснилось, алкоголик конченый, никогда не просыхающий, и бездарность к тому же…»
Между тем, были в Волгограде и те, кто сохранил верность старому вождю. В рядах прежде единой партии началась смута, закончившаяся открытой распрей с взаимным прицельным говнометанием и поливанием друг друга помоями. В придачу ко всему, в «правильном», фёдоровском обломке партии началась своя собственная охота на ведьм, в результате которой даже я, в числе прочих, был под горячую руку объявлен замаскированным евреем и заклеймён как внедрённый в организацию агент ФСК, Федеральной Службы Контрразведки (так тогда после череды переименований стал называться старый добрый КГБ). Чем вызвал зависть бывшего заместителя «гауляйтера» и начальника партийного штаба, который был «разоблачён» всего лишь как «провокатор из МВД».
– Безобразие! Почему такая несправедливость? – глумливо сокрушался он, когда мы, встретившись, обсуждали последние партийные веяния.
В конечном итоге череда взаимных разоблачений набрала такие обороты и достигла такого градуса неадекватности, что и сам чёрт не разобрался бы в этой сваре, кто из бывших соратников и сподвижников является «жидовским провокатором», кто – тайным агентом ФСК и мировой закулисы, а кто – истинным русским патриотом, и где пролегает грань между теми, другими и третьими.
Поагонизировав так ещё некоторое время, волгоградское РНЕ почило в бозе. Самораспустились на заслуженный отдых как неистовые баркашовцы, так и ярые фёдоровцы. Российская радикально-политическая жизнь вообще, будто устав от накала страстей первой половины девяностых, после президентских выборов 1996 года впала в летаргию, одна лишь НБП ещё пыталась мутить воду в Москве.
И Лена, утратив вместе с развалом партии смысл бытия, заскучала. Да так, что решила выйти замуж, чем повергла всех, кто хотя бы немного её знал, в состояние, близкое к шоку. От Чумы, конечно, можно было ожидать всего, что угодно, но такого кунштюка, как обыкновенное замужество – в самую последнюю очередь. Я настолько привык к её образу амазонки, совершенно равнодушной к мужчинам и чуждой всяким типовым бабьим повадкам и мотивациям, что в моём представлении Лена и семейная жизнь были вещами совершенно несовместными. Никак невозможно было, даже напрягая всю фантазию, представить её в постели голой, в объятиях мужчины, настолько силён был сформированный ею стереотип.
Избранником нашей Чумы оказался прапорщик одной из волгоградских воинских частей, родом с далёкого севера, из Ухты. Хоть в этом Лена оказалась отчасти верна себе – она всегда говорила, что если чудо всё же случится и она когда-нибудь создаст семью, то её мужем будет только военный, иные варианты даже не рассматриваются. Я говорю «отчасти» потому, что как ни крути, а прапорщик в Российской армии – фигура неоднозначная. С одной стороны он, конечно, военный, никто не скажет, что это не так, но с другой – двусмысленный какой-то военный, «для анекдотов».
Впрочем, Лена никогда и не относилась к своему супругу хоть сколько-либо всерьёз. У меня вообще сложилось такое впечатление, что вся её затея с походом замуж была такой же естествоиспытательской забавой, как приснопамятные богослужения в Церкви Единения. Приключением от скуки. А когда новая забава под названием «замужество» приелась, или не оправдала Лениных ожиданий, оказавшись не столь весёлой и занимательной, как планировалось вначале, благоверный был отправлен в отставку и изгнан обратно, в казарму. Лена говорила, что за несносное пьянство, но у меня были сильные подозрения, что Чуме просто надоело каждый день лицезреть болтающегося перед глазами муженька, поломавшего ей весь привычный жизненный уклад, да ещё стирать его портянки и готовить завтраки-обеды-ужины. Вместе они прожили всего около года.
Я был непоколебимо уверен, а эта история с замужеством ещё больше укрепила меня в сей уверенности, что Чума совершенно не способна на хоть сколько-либо глубокие чувства по отношению к мужчинам, не дадено ей такого таланта. Но оказалось, что был неправ…
продолжение следует
