Государство делает все, чтобы разорвать цепь любви и религиозной связи людей с Богом и между собой и, наоборот, связать все общество инерционным послушанием законам и безответственным дисциплинированным их исполнением.

«Герои исчезли, остался хор». Личность, массы и государство в размышлениях Толстого и Арендт.

Эпоха Просвещения провозгласила всесилие человеческого разума. Но торжество было недолгим. Кантовский моральный субъект стал «камнем нравственного преткновения» не только для наследников просветителей в XIX столетии, но и для трагического XX века.

Герои статьи – Лев Толстой и Ханна Арендт – на первый взгляд обнаруживают больше различий, чем сходств. Их мысль лежит в слишком разных интеллектуальных областях, слишком мало пересекаются их исходные предпосылки. При всем этом они, каждый в своей эпохе, схожим образом ухватили суть противоречий между «разумностью», «моральностью» с одной стороны и жизнью человека в государстве и обществе с другой, хотя и подходили к этим вопросам с противоположных точек зрения: этико-религиозной – Толстой и политической – Арендт. 

Различие между этикой и политикой Арендт обозначила так: «Когда человеческое поведение рассматривается с точки зрения морали, все внимание сосредоточено на личности, а когда поведение рассматривается с точки зрения политики, внимание сосредоточено на мире». Из этих двух разных точек они двигались к страшной тоталитарной сердцевине XX века, упреждая модель «атомарного человека» Герберта Маркузе. Вскрыв внешнюю оболочку государственной брони, оба обнаружили за ней атомарную структуру, формирующую социальные массы. Если Толстой стоял на пороге открытия массового общества и массового человека, то Арендт уже наблюдала эти явления.

Открытие нового типа общества и «атомарного человека» не помешало Толстому и Арендт в то же время оставаться убежденными кантианцами и этическими ригористами. Для Толстого борьба с государством – это борьба за духовное Я человека, освобождающего его от внешнего круга насилия; для Арендт важнее всего сохранить в человеке способность к социально значимому поступку – его право на публичность.

«Атомарное» зло масс

По Толстому, закреплению «атомарного человека» способствует идеология (церковь, культура, наука, искусство), которая опирается на бюрократическую функциональную сущность государства. Этот «атом» в итоге становится главной единицей масс, описанных Арендт: «Потенциально “массы” существуют в каждой стране, образуя большинство из тех огромных количеств нейтральных, политически равнодушных людей, которые никогда не присоединяются ни к какой партии и едва ли вообще ходят голосовать».

Тоталитарное общество создается массами и в определенных условиях отвечает их глубинным потребностям. К таковым относится нежелание человека массы самостоятельно и ответственно мыслить, принимать решения и совершать поступки, за которые придется персонально отвечать. Такой человек может пойти на любое преступление, если оно будет закреплено законом и персонально отвечать за него будет кто-то другой. Например, фюрер, который разрешил массам любые преступления, узаконив и морально их оправдав. И та власть, которая будет поддерживать в людях идею избранности, может делать с массами все, что угодно. Перестав мыслить ответственно, они готовы мыслить масштабами «континентов и чувствовать веками». Тотальная отдача себя, по мысли Ханны Арендт, и есть важнейшее свойство человека массы. «Она указывает на парадоксальную черту человека массы – у него исчезает инстинкт самосохранения. Безразличие к окружающему, непонимание своих интересов, неумение общаться и находить связи с другими людьми приводят к странному безразличию к самому себе, обесцениванию себя… Поэтому такой человек с готовностью отдает себя, всю свою жизнь некоему, по сути первому попавшемуся движению, которое готово его подобрать» (Г. Гутнер).

Именно этим ⁠тоталитарный режим ⁠отличается от ⁠империи, ⁠описанной Толстым. В империи, пусть и в идеологически извращенной форме, ⁠но ⁠существуют традиционные ценностные установки, и сословные принципы жизни. Несмотря на то, что Церковь молилась за воинов, полицию, власть, она действовала в рамках традиционной логики охранительства и обороны. Массы же, как заметила Арендт, «отражают и так или иначе коверкают нормы и установки всех классов по отношению к общественным делам и событиям».

Предчувствуя и переживая радикальное зло XX века, Толстой и Арендт настоятельно искали пути к автономному добру, верили в человека. Толстой показал, что данность «добра», которую он называл также «сознанием жизни», – это такое изначальное состояние в человеке, которое константно и независимо от времени и которому всегда найдется выход при правильном понимании человеком смысла своей жизни. Арендт эту же данность называла «мышлением», в сократовском смысле слова, которая также делает человека свободным и которое так же неистребимо, как «бог внутри вас».

Радикальность и банальность зла

Для Толстого и Арендт зло не являлось религиозным изобретением, метафизическим началом, равноправным добру; не являлось оно и неотъемлемым элементом природы человека. Зло «радикально» и «банально» (в терминологии Канта и Арендт). Радикальное зло олицетворено государством, банальное является атрибутом человека, живущего простой жизнью обывателя, обезличенного государством и его властными институциями.

Зло в целом и государство как зло понимаются Толстым как разобщение, разъединение людей. Оно ведет к атомизации, культу животной жизни, превращению общества в послушную однородную массу разрозненных элементов, подпитываемую идеологической ложью (важнейшим инструментом зла). С его точки зрения, никакое государство никогда не было и не будет гармоничным, комфортным для каждого человека, а значит – истинным и справедливым. Любое государство захватывает человека в круг насилия, опираясь на четыре классических средства: устрашение, подкуп, «гипнотизацию населения» (идеологию) и особые группы людей-профессионалов, реализующих насилие на законном основании. Здесь его позиция сближается с рассуждениями Арендт о тоталитаризме. Любое государство стремится сделать человека инерционным элементом целого, купировать способность к самостоятельным суждениям и выводам. Такая трактовка принесла Толстому славу анархиста, «расшатывающего трон» (Суворин). В силу особой харизматичности и почти религиозного влияния Толстого на интеллигенцию разных стран, его слова воспринимались властью как безответственный подрыв системы, богохульство, «маразм» выжившего из ума старика. Последний «аргумент» часто можно услышать и сегодня.

Точку зрения Толстого на государство как на «Чингисхана с телеграфами», «перекувырнутую телегу» или «шайку разбойников», грабящую на большой дороге мирных тружеников, можно было бы счесть наивной и художественно-образной критикой, если бы мир воочию не увидел бандитские и разбойничьи режимы не только в XX-м, но и в XXI веке. Законы тоталитарных режимов были направлены на преступный тезис «убий» (Арендт), на истребление и геноцид народов и при этом не считались преступными. Напротив, везде царили «закон и порядок». Поэтому рассуждения Толстого в контексте позднейшей критики тоталитаризма Арендт звучат не так уж «наивно и глупо», а его призывы саботировать участие в жизнедеятельности государства отразились, например, в принципе неучастия (учении о ненасилии) в политике ненасильственного сопротивления М. Ганди.

Закон инерции

Арендт помогает понять правоту Толстого, показав, что любой компромисс со своим умом и совестью чреват тоталитарными последствиями. Еще со времен Платона и Аристотеля стало главным принципом государственного устройства: одни приказывают – другие повинуются. Поэтому когда сотни критиков Толстого были готовы объявить его сумасшедшим, врагом отечества, лжепророком за нападки на древнейшие институции, они даже не попытались его услышать. Между тем он размышлял не о разрушении сложившихся отношений или насильственном развале наличного государства, но утверждал естественное право человека иметь собственный взгляд (рефлексию) на «священные законы» и действия властей, выражать нравственное и практическое (выраженное в поступках) несогласие с тем, что противоречит его совести, которая, как бы сказала Арендт, «не работает на автоматизме». Он воспроизводил мысль Канта, которая близка и Арендт, о том, что желая быть «добрым», человек должен выбирать добро каждый раз заново, в акте свободного и автономного мышления. Поэтому Толстого так раздражали аргументы «здравомыслия», например о том, что он пассивен, не хочет защитить и спасти свой дом, жену, страну, доказывая «безумный» приоритет идеи непротивления злу насилием. Толстой повторял, что в каждой конкретной ситуации следует «заново» решить вопрос о том, имеем ли мы дело с насилием или нет, но заранее прогнозировать ситуации возможного насилия и на этой основе наращивать вооружение по меньшей мере глупо и безнравственно. Должна быть презумпция ненасилия, не позволяющая раздувать риторику упреждающей агрессии.

Как заметил Б. Вышеславцев: «Мысль Толстого состоит вот в чем: самое страшное зло, имевшее место в истории, и зло, которому предстоит в будущем возрастать, заключается не в отдельных злодеях, не в уголовных преступниках, нарушающих закон, могущих раскаяться и почти всегда сознающих себя преступниками; нет, гораздо страшнее зло, совершаемое в форме социально организованной, совершаемое “именем закона” (au nom de la loi), зло, совершенно безнаказанное, более того, считающее себя оправданным, воображающее себя добрым… Социальное преступление может принимать различные формы – формы войны, формы монархической и революционной тирании (опричнина и конвент), но сущность его остается той же: оно совершается властью, оно облекается в форму закона, оно оправдывает себя тем, что борется со злом насилием».

Повиновение массы властям Толстой связал с законом инерции, закрепляющим механизм бюрократических действий и подпитывающим массовое сознание (общественное мнение). В «Царстве божьем внутри вас» обрисована логика волнообразного движения законов-циркуляров от власти к бюрократам, от бюрократов к исполнителям и обратно. Государство делает все, чтобы разорвать цепь любви и религиозной связи людей с Богом и между собой и, наоборот, связать все общество инерционным послушанием законам и безответственным и дисциплинированным их исполнением, даже если эти законы преступны и безнравственны по своей сути.

Государство присвоило себе презумпцию абсолютного морального арбитра и обладателя истины. Поэтому оно «спасает» всех от задумчивости – личной моральной ответственности и переживаний за содеянное или несодеянное, за согласие или несогласие с происходящим. Сама же бюрократия считает себя приводным ремнем управления, «стрелочником», регулирующим все жизненные процессы в государстве, и поэтому у нее также нет чувства ответственности. Все лишь исполняют свой маленький «подвиг», просиживая жизне-часы (как написано в одном официальном документе – человеко-время) в кабинетах, заменяющих мир.

На примере механизма закрепления массового сознания в системе Арендт показала, как инерционное (бездумное) выполнение приказов и идеологическая магия слов «закон», «государство», «власть», «история» производят аберрацию ума обычного человека. Нормальный, умственно развитый человек даже не замечает, что, когда он держится общепринятых норм, живет как все, думает как все (а сегодня это гораздо легче сделать, чем во времена фашизма или сталинизма), он незаметно становится частью «нового порядка» – законов, легитимизирующих агрессию, войны, убийства и истребление людей и «новой морали» – морали масс. То, что Толстой называл инерцией, Арендт рассматривала как автоматическую привычку человека опираться на общепринятые нормы и обычаи. Именно «mores» так легко изменяют систему ценностей; то, что вчера было нормой (не убий), сегодня незаметно подменяется нормой противоположной, а человек уверен, что в его принципах морального сознания и поведения ничего не изменилось. «Они просто сменили одну систему ценностей на другую».

По Арендт, участие в делах бесчеловечных режимов есть действие, не просто соединяющее человека с государственными ценностями, но и делающее его невольным соучастником радикального зла. (В то же время неучастие в «общем хоре» делает его преступником против законов этого государства.) Царство лагерной идеологии соединило единой цепью и высший, и низший эшелоны власти: и управленцев, и чиновников, и рядовых исполнителей. Нет меньшего и большего зла в режимах. Любое зло в конечном итоге обезличивает и убивает повинующегося ему индивида.

В контексте ее открытий протест и критика Толстого обретают новое звучание, как и его формула о непротивлении злу насилием. Толстой и Арендт учили о двух способах жизни: в насилии или ненасилии. В насилии – это значит подчиняясь как внешнему закону, так и своему животному началу, инерции как единственно возможным вариантам существования. То, что Арендт называла актами гражданского неповиновения, Толстой называл сознательным неучастием человека в злых делах государства. Это и означало знаменитую формулу: «непротивление злу насилием» – ненасилие. Ненасилие – это подчинение внутреннему закону любви и воле Бога; ненасилие над самим собой.

Вместо заключения

Толстой предвидел и страшные последствия религиозного фанатизма, национализма и патриотизма, которые оказались подлинными источниками такого страшного исхода, как тотальный антисемитизм, геноцид евреев и холокост. По сути, об этом он и предупреждал, объясняя, что для того, чтобы бороться со злом и оправдать «гонку вооружения», обязательно надо будет найти и уничтожить «злодеев», которые и стали причиной этого: «Во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по которому все мы равны и братья как сыны одного отца небесного; во-вторых, потому, что если бы и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так как никак нельзя найти того верного и несомненного определения, по которому можно наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество людей стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что и есть теперь…»

Арендт свое знаменитое исследование «истоков» тоталитаризма начала именно с демонстрации печальных последствий такой идеологии власти. Она показала, что поиски виновных – «злодеев» в лице евреев в Германии и классовых врагов в Советском Союзе – и стали главным «аргументом» развязывания государственного насилия в этих странах. Идеология и имперский бюрократический аппарат расчищали путь к сталинизму с его поисками «объектов» для массовых репрессий.

Арендт связала все разрушительные процессы тоталитаризма с наличием массового общества и атомарного человека как его базиса.Несмотря на то, что она считала открытие массового человека достоянием лишь XX века, многие предпосылки его формирования были обнаружены уже в XIX-м, в том числе и в толстовском анализе общественного мнения, идеологии, культуры. На политическую прозорливость Толстого обратил внимание Макс Вебер, который нашел в его этике убеждения элементы полемики с массовым сознанием и тогдашней бюрократией.

Безусловно, бездуховное атомарное общество в представлении Толстого есть продукт развития имперского бюрократического государства и не описывает все слои русского общества. Он отличал такое общество от народа (крестьянства), под которым понимал союз людей руссоистского типа. Поэтому его представления не были тождественны пониманию массового общества в традиционном смысле этого слова. Там, где есть народ, массы не доминируют. Но, как показал исторический опыт России и Европы, это легко «исправить».

Автор Светлана Климова