Принципы расчета ВВП пора изменить: добытые (и потребленные) природные ресурсы уменьшают, а не увеличивают общественное богатство

Когда-то эпохи называли себя красивыми словами: Возрождение, Просвещение, модерн. После 1968 года что-то изменилось и в оборот вошла частица «пост-». Люди стали говорить о постмодерне, постиндустриализации и даже о постправде: новые времена определяли себя в сравнении с теми, когда современность или правда были в наличии. Прошло еще полвека, и мы всё чаще употребляем слова с частицей «де-»: деиндустриализация, демодернизация, декарбонизация… Новейшее такое слово – дерост (degrowth), прекращение роста экономики.

Когда-то целью государства считалась слава государя, потом – увеличение золотого запаса. Для отца экономики Адама Смита залогом благополучия был рост торговли – и наоборот: если торговля перестала расти, считал Смит, это непременно приведет к «меланхолии». Потом это стали называть депрессией. Правители теперь считали экономический рост целью государственной деятельности и условием всеобщего благополучия. Экономисты научились считать проценты годового роста.

Основоположником таких подсчетов считают Семена Кузнеца – уроженца Пинска и профессора Гарварда, лауреата Нобелевской премии. Когда он впервые считал ВВП союзников и противников в годы Второй мировой войны, он не верил, что его метод пригодится и в мирное время. Кузнеца интересовали отношения между экономическим ростом и социальным равенством: их историческая связь, считал он, похожа на перевернутый колокол. Первая стадия индустриализации привлекает к промышленному труду огромные массы людей, но они становятся беднее, чем были. Крестьяне переселяются в города, лишаются земли, и это ведет к росту неравенства.

На второй ⁠стадии, верил ⁠Кузнец, по ⁠мере ⁠роста экономики начнет расти и равенство. Промышленность становится более ⁠сложной, ⁠рабский и детский труд ей не нужен, рабочая сила становится специализированной и требует длительного обучения. Вложившись в социальный капитал, предприниматель будет его охранять. Образование и социальные услуги станут играть все бо́льшую роль, сокращая накопление и увеличивая потребление. Соответственно, природное сырье будет играть меньшую роль, чем труд.

В одной дискуссии 1949 года Кузнец обсуждал с коллегами, как учитывать динамику «природного капитала», например истощение лесов или шахт: может быть, годовую добычу угля или улов рыбы надо вычитать из валового продукта, а не суммировать добытые природные ресурсы с плодами труда? Ведь труд увеличивает общественное богатство, а рыба или уголь, один раз добытые и уничтоженные, из него уходят. Но геологи откроют новые месторождения, возражали оппоненты!

Идея вычитания никогда не была принята. Подсчитывая ВВП, добычу природных ресурсов по-прежнему складывают с производством товаров и оказанием услуг. Но эта сумма ведет себя странно – слишком различны ее компоненты. Простое административное решение способно резко изменить добычу природного ресурса. К примеру, администрация Трампа сняла ограничения на добычу нефти на государственных землях. За три года эта добыча увеличилась на 30%, достигнув миллиарда баррелей; соответственно, вырос и ВВП. При этом количество земли, не затронутой промышленным развитием, сократилось, но этого ВВП не учитывает.

Кузнец был прав: отношения между ростом и равенством критически важны. Если вся прибавленная стоимость достается элите, то это ведет к росту ВВП, не влияя на общее благополучие. Расчеты Мирового банка показали, что главная часть глобального неравенства – межстрановая: разница между богатыми и бедными странами больше, чем разница между людьми внутри этих стран. И если у национального государства есть механизмы перераспределения, как бы они ни были несовершенны, у международного сообщества их просто нет.

Во времена Кузнеца неравенство представлялось социальной проблемой; сейчас мы видим его скорее как проблему географическую и гендерную. Север живет лучше Юга, столицы – лучше провинций, метрополии бывших империй живут лучше бывших колоний (стран третьего мира), элиты нефтедобывающих стран живут лучше всех. Модернизация оказалась связана с централизацией, а экономический рост – с географическим неравенством. Национальные и глобальные цифры роста все это смешивают.

Взрывной рост ВВП после Второй мировой войны был связан с привлечением к оплачиваемому труду новой массы работников, прежде всего женщин. Но часть женского труда, связанного с работой по дому, воспитанием детей, заботой о семье, остается неучтенной. ВВП отражает гендерное неравенство: оно учитывает мужской труд лучше, чем женский. Премьер-министр Исландии недавно сказала, что, если вы занимаетесь сексом с женой, ВВП не растет, а если с проституткой – растет.

Валовой продукт – это уровень монетизации природы и труда, показатель торгового оборота; он избирательно отражает человеческую активность. Представьте себе общество, состоящее из тысяч натуральных хозяйств, которые принимают совместные решения, но не торгуют друг с другом (примерно так, между прочим, видели свой идеал отцы-основатели США). Валовой продукт такого общества оставался бы нулевым, хотя производство и потребление могло расти.

Из межстрановых сравнений мы знаем, что счастье не очень сильно коррелирует с богатством. В богатых странах люди более счастливы, чем в бедных, но уровень счастья коррелирует также с уровнем равенства. В малых странах люди счастливей, чем в больших, а в мирных странах они счастливее, чем в воюющих. Деньги – это средство, благополучие – цель. Как создается общее благо – идет ли речь о сумме всех удовольствий за вычетом страданий (Бентам)? Или главное – убрать слишком сильные отклонения вверх и вниз от среднего уровня, даже если этот уровень обрушится (Маркс)? Или надо смотреть только на нижний уровень – если там благополучие растет, то неважно, что происходит на верхнем (Ролс)?

Настоящая проблема в том, что между субъективным благополучием и его финансовой аппроксимацией есть третья и, возможно, центральная переменная. Это потребление материальных ресурсов – всех, от воздуха и воды до нефти. В течение XX века суммарное потребление природных ресурсов человечеством выросло в восемь раз.

Это лишь отчасти объясняется ростом населения: даже в пересчете на одного человека эта величина выросла вдвое. При этом цена природных ресурсов уменьшилась почти на треть. Труд вырос в цене больше чем сырье, и на среднюю зарплату в конце XX века можно было купить на треть больше материальных ресурсов, чем в его начале: в этом видели прогресс. Но потребление сырья продолжает расти по экспоненте. В 2008 году суммарное (кроме воды) потребление природных ресурсов составляло 62 миллиардов тонн сырья, в 2020-м достигло 100 миллиардов. Если учесть еще и количество потребленной воды, это удвоит весовой результат: человечество потребляет 100 миллиардов тонн пресной воды в год. Сюда надо прибавить 40 миллиардов тонн глобальной эмиссии углекислого газа.

Душевое потребление всех этих ресурсов в развитых странах вдвое выше общемирового; освоение природных ресурсов гражданином богатой страны в десять и более раз превышает его освоение в бедной стране. И каждый процент экономического роста, исчисленного в денежных единицах, сопровождается таким же ростом потребления природных ресурсов.

Надежды на информационную революцию, которая ведет к миниатюризации оборудования и дематериализации потребления, пока не оправдались. И даже возобновляемые источники энергии пока не привели к отделению финансового роста от материального. А рост субъективного благополучия отстал от них обоих.

Но разные природные ресурсы имеют разную политэкономическую природу. Одни широко распространены, как зерно или дерево; другие – такие как золото или нефть – добываются в считанных местах. Первые дешевы, вторые дороги; торговля последними составляет бо́льшую часть мирового оборота, а значит и валового продукта.

Нефть, газ и уголь никогда не закончатся – раньше них закончится воздух. Согласно недавним (февраль 2020 года) выкладкам Financial Times, разведанные запасы ископаемого топлива вдвое превышают то количество углерода, которое можно сжечь, не дав атмосфере потеплеть больше чем на два градуса. Этот уровень потепления согласован Парижскими соглашениями, но их выполнение заберет из капитализации энергетических компаний планеты почти триллион долларов – треть их биржевой стоимости. Это была бы финансовая катастрофа, и пока ее удалось избежать. Вопрос в том, какие физические катастрофы нам предстоит пережить, чтобы рынок признал их реальность.

Неизбежный переход на возобновляемые источники энергии не обязательно ведет к сокращению экономики. Наоборот, его можно представить как новую промышленную революцию, которая заменит старые и дешевые технологии новыми и более дорогими. Это сократит применение человеческого труда в промышленности, создав рабочие места в лучше оплачиваемой сфере услуг. Декарбонизация не приведет к демодернизации, а наоборот, будет сочетаться с дальнейшей рационализацией и специализацией. Зеленая революция снизит зависимость от грязной нефти, заменив ее зависимостью от еще более дорогих видов сырья, добываемых в еще более удаленных регионах (редкие металлы). Тут и воплотится давний прогноз Кузнеца, согласно которому экономический рост в итоге приведет к равенству: тот труд, который нельзя доверить роботам, будет квалифицированным, высоко оплаченным и хорошо защищенным.

Этой технократической утопии мешает одно обстоятельство. В отличие от карбонового сырья, которое везут через полмира, возобновляемая энергия может добываться практически везде. Солнечные батареи и ветряные мельницы строят не там, где есть солнце и ветер, а там, где есть нужда в энергии.

Такая энергия больше похожа на зерно и дерево, чем на нефть и золото. Как зерно или древесину, зеленую энергию не добывают в городах, где их потребляют; но их можно добывать вокруг любого города, достойного жизни. Получается, что возобновляемая энергия не продолжает пути колониальной торговли, описанные Смитом, а развивается как торговля между городом и деревней. Она создает такие же экономические пояса вокруг городов, которые когда-то увидели, думая только о зерне и дровах, фон Тюнен и Чаянов.

Власть в таком мире не будет принадлежать купцам-перевозчикам, которые превратили Англию в нацию торгашей (Адам Смит), а Россию – в придаток «Газпрома». В таком мире распределенной энергии и ближней торговли смогут осуществиться идеалы демократии и республики. Зеленая революция приведет не к спаду человеческой активности, а к ее децентрализации. Падение торговых оборотов будет сочетаться с ростом географического, а за ним и социального, и гендерного равенства.

Может быть, тогда – с опозданием на полвека – кривая Кузнеца достигнет переломной точки. И мечты американских федералистов и русских общинников окажутся наконец чуть более реальными.

Александр Эткинд