Четверть века назад выстрелы в Калуге оборвали жизнь двух человек. Погибли два советских функционера. Оба были коммунистами. Оба невольно воплощали предсмертную хмарь «совка». И оба стали случайными, но символичными жертвами грандиозного исторического обвала. Получилось так, что именно редактор областной партийной газеты и председатель профкома стройтреста ответили перед советским народом за советскую власть. Тот же, кто спускал курок, к насилию был привычен. Непривычной, хотя естественной, была его мотивация: он стрелял в Компартию СС.

Воздух свободной злобы

Владимир Глебович Воронцов родился в Москве 1944 года, под громовые реляции Левитана. Семья вроде была обеспеченной и благонравной. Растили Володю правильно. Что такое тогдашняя «правильность», воспитание советского среднего класса? Извиваться с линией партии. Озираться при каждом шорохе. Бурно продолжительно хлопать. И оправдываться перед собой: но я же честно работаю, я же детей воспитываю! а плетью обуха не перешибёшь…

После того, как остывающий труп Берии повис на наручниках с пулей в черепе и застывшей гримасой ненависти, подписчикам на Советскую энциклопедию из таких вот правильных семей разослали аккуратные конверты. В конвертах – пачка листов со статьями. И инструкция: в том на «Б» вкралась досадная ошибка; будьте добры, вырежьте страницу с именем Берии и вклейте туда Берингов пролив. В проливе можно утопить Берию, но скрывать свой позор, статус вечных терпил и флюгеров?

Взрослым было проще, но молодёжь поступала иначе. Почитайте хотя бы воспоминания Владимира Буковского о пролетарских кварталах Москвы в середине 1950-х. Представьте тотальное озлобление людей естественного склада, ещё не испорченных брежневско-путинским «потреблядством» с мирового нефтерынка. «А ведь самый главный враг народа, оказывается, Сталин!» Тот пьянящий воздух свободы и ненависти.

Дальневосточный моряк читает в пивнухе некрасовскую «Несжатую полосу», лермонтовскую «Немытую Россию». И прокладывает мост в современность: «У нас сейчас не полоски, а гектары пропадают. Долой господ коммунистов! Пора рабочему классу взяться за орудие!» 22-летний парень с тремя судимостями кричит при оглашении приговора: «Долой советскую власть!» Его 19-летний собрат по классу проявляет геополитические познания на стене штрафного изолятора: «Расцветай капиталистический строй в Америке! Да здравствует Чан Кайши!» Инвалид войны пишет листовку: «Свергнем советскую власть! Слава Эйзенхауэру!» Пьяный бомж в кино: «Да здравствует Гитлер!» Белогорский рабочий: «Пропивают коммунисты на своих дачах рабочую копейку! Братьев ещё развели, китайцев да корейцев!» Случалось, хвалили даже Троцкого – на троих с Гитлером и Трумэном. «В неразвитом сознании образы всех врагов режима сливались в единый светлый», – пишет в «Неизвестном СССР» лучший исследователь того периода Владимир Козлов. С осени 1956-го лозунгом советского криминалитета сделалось: «Устроим второй Будапешт!»

В эти годы Володя Воронцов был школьником. Но личность в детстве и формируется. Личность будущего калужского террориста сформировал напор антикоммунистической, антигосударственной ненависти, ударившей из народных низов в 1950-е годы. Подавленной, заглушённой, но ждавшей следующего часа.

Мальчику из благополучной семьи предстояло стать опорой компартийного трона. Вместо этого он проникся к режиму «здоровой плебейской ненавистью» (Л.Д.Троцкий). Не он один, конечно. Но другие писали стихи: «Нет, не нам разряжать пистолеты в середину зелёных колонн. Мы для этого слишком поэты, а противник наш слишком силён». Воронцов же был иным – жди грозы.

Лагерные университеты

Смерть усатого палача всколыхнула людей вольной волюшки. Отмечала не одна «пятьдесят восьмая». С ослабшей узды рванула последняя штольня. Попадали под замес менты, а кое-где и мелкие секретари. «Хулиганская оккупация» захватывала подчас немаленькие города, типа Молотова-Перми. Высшее партийное руководство вынуждено было бросать мировые проблемы и решать вопросы с Марьиной Рощей, поставившей столицу на рейд в двух шагах от резиденции ЦК КПСС.

Мода на понятия и феню – не порождение девяностых, пусть не врут застабилы. Володя вполне перенял блатные ухватки. По-настоящему, а не по понтам другого, ленинградского, Володи, который с подростковой гордостью рассказывает, чему его там кто учил. «Сколько чалился, шустряк? Ноль и минус ноль? Вот и не гони!»

В компании с дворовой шпаной идёт на дело такая же шпана по фамилии Воронцов. Кроме прочего, годы были голодные, мудрая политика вождей сама подталкивала к лихой добыче. Брали киоск по типовой схеме: один на стрёме, один подсадной, один работает. Заговорили зубы продавцу, тот высунулся и получил фомкой по затылку. Исполнял лично Воронцов. Так началась его уголовная жизнь.

На малолетке он продолжал шатать галеру тогдашних народных слуг. Был зачинщиком бунта. Погонники сочли за лучшее быстро избавиться от молодого да раннего. Подписали ему досрочное освобождение. Но впрок это не пошло, и через несколько месяцев он вновь попадает за решётку. На этот раз за разбой. И теперь уже по-взрослому – семь лет от звонка до звонка.

Этот второй срок, по признанию самого же Воронцова, был настолько тяжек, что всё известное ему о светлом будущем и его строителях, срослось в сплошной комок ненависти. Не к людям вообще, а прицельно к носителям власти. Но от обычного «отрицалова» Воронцова сильно отличал идеологический запал. Семь лет рядом с «лесными братьями» не прошли даром.

Такой контингент был для партийцев опаснее любых диссидентов-теоретиков. Практика отстрела секретарей по лесам Львовщины помогала зекам-«бандеровцам» громить и жечь лагеря по всей бескрайней ещё при живом Сталине. Вохра стреляла на поражение, но они отнимали оружие и очередями отгоняли вертухаев от бараков. Их бунты всегда были тяжелы и опустошительны. Трупы стукачей валялись вперемешку с трупами воров.

У таких и учился Владимир Воронцов. И выучился на хладнокровного, почти профессионального, а главное, идейно мотивированного убийцу. Практически идеальный советский гражданин – только с обратной полярностью. Освободившись, Воронцов знал: придёт час стального зажима на глотке партийных паразитов.

Впрочем, третий его срок снова был безнадёжно уголовным. На этот раз сел за драку. В общей сложности выломилось три срока и десять лет жизни из пятидесяти отпущенных.

Этого хватило, чтобы попасть в «намордник» и стать невъездным у сто первого километра. Но он мог выбирать место жительства. В печальном перечне возможностей внимание привлекла Калуга. Недалеко от столицы, можно хотя бы иногда видеться с родными. На электричке рукой подать.

Серость бытия

Воронцов не чурался труда. Он же не вором был, а отрицаловом. Этот статус запрещает выходить на развод по ту сторону запретки, но о воле умалчивает. Тут на собственное усмотрение. И Воронцов стал рабочим – сварщиком калужского домостроительного комбината. Там и проработал до самого своего ареста в 91-м.

По словам всех, кто знал его в эти годы, человеком Владимир Глебович был уравновешенным и доброжелательным. В меру, конечно – пальцы гнуть с ним не рекомендовалось. Но его вежливость и чувство юмора, ум и эрудицию отмечали все. Он совершенно не был похож на уголовный тип. И куда делись юношеское бунтарство и задор? Где ненависть во взгляде? Словно что-то надломилось в нём. Спокойный основательный мужик, квалифицированный рабочий. Прогнулся бы перед дирекцией и парткомом – могли бы записать в передовики, закрыв глаза на судимости. Похоже, была в нём какая-то предрасположенность к «обществу гудка». Человек угля и стали, органичный кадр индустриализма. Такая вот диалектика русской воли в Диком поле с промышленной дисциплиной. Но она вполне объяснима: дисциплина производственника и дисциплина подданного номенклатуры – две большие одесские разницы. Хотя бы по той причине, что в цехе не врут, как в парткоме.

Выпивал Воронцов редко. Раз-другой, потом долго не прикасался к спиртному. В эти редкие моменты нечто в нём прорывалось. Работяги вспоминали потом в кабинете следователя, как сварщик после второго стакана произносил гневные тирады о партийных бонзах, о несправедливости. И о лживых идеалах. Этому никто не удивлялся: он и трезвый в таких темах особо не комплексовал. Рубил так, что от начальства его спешили упрятать подальше. Трезвея, не выходил на работу. Не с похмелья – от бессилия что-либо изменить.

Сейчас такие не в моде. Дамы шарахаются от них к «опытным любовникам» по Антальям. Но в то время общая советская тягомотина делала людей терпимее. Был бы мужик, остальное приложится. Первой жене с ребёнком Владимир оставил квартиру. Во втором браке привязался к неродной дочери. Супруга почти не припоминала странностей в его поведении. Лишь однажды, уже на излёте перестройки, забрался он на колокольню ближней церкви и оттуда начал вещать прохожим свои идеи. Кричал о несправедливости, о нищете, о жировании «этих» на народном горбу. С трудом удалось его увести с верхотуры: сварщик-высотник знал, что делает. Потом издевательски намекал на метод бухгалтера Берлаги.

Готовиться начал задолго. В 1986-м на производстве выточил и припрятал кинжал. Съездил в Тулу за охотничьим ружьём, спилил стволы. Получился обрез. Символ и средство славных времён, когда «неслышно шла месть через лес по тропинкам, что нам незнакомы». Решил, что кое-кому придётся ответить за всё, сделанное со страной. Отдельно – за хозяйскую наглость и ханжескую ложь. Действовал без корешей. Как таран одинокой мести.

Пули в господский класс

Воронцов методично выяснял места службы и жительства местных номенклатурщиков. В его чёрном (или красном) списке оказались пятнадцать классовых врагов местного значения. Калужский обком КПСС, исполком облсовета, парткомы предприятий, строительные профсоюзы. Эти последние были знакомы Воронцову особенно близко. Хозяйские погонялы, сборщики взносов, организаторы аплодисментов. Нет, бывали среди них самородки, старавшиеся что-то сделать для рабочего класса. Но такими единичными примерами тогдашняя Калуга, видимо, не отметилась.

Особняком в списке Воронцова стоял главред местной «Правды». Точнее, называлась газета «Знамя». Но по сути не отличалась от любой КПССовской макулатуры с любого конца необъятной родины. Редактора Ивана Фомина как журналиста Воронцов вообще не воспринимал. Для сварщика партийный пропагандист был агентом эксплуататоров, рупором властной лжи. К тому же, Фомин в своё время возглавлял следственный отдел калужской прокуратуры, а до того служил инструктором райкома КПСС. Куда дальше?

Обычный в общем-то человек (даже не худший, по отзывам сотрудников редакции) совместил в себе три ипостаси зла. А Владимир Воронцов знал один способ борьбы со злом. По его опыту, прочие не срабатывали.

11 января 1991 года в начале третьего, в обеденный перерыв, мужчина в синей куртке, оставив у секретаря самодельный дипломат (в котором он носил обрез), поднялся в кабинет Фомина.

«Когда шел в редакцию газеты, очень волновался, но в кабинете волнение прошло, испытывал только напряжение. Приказал редактору встать: не хотел убивать сидячего. Потом сделал три выстрела. Сейчас-то понимаю, что такое самоуправство вне закона. Но тогда мои действия были вынужденными. Я наказал за зло, которое творили власть имущие».

На выстрелы заглянул фотокор, ему тоже досталась пуля. Ранение было несерьезным: он не был мишенью Воронцова. А вот Фомина пришлось добивать – редактор умудрился встать и выйти в коридор, где его и настиг четвёртый выстрел. Именно в этом коридорном эпизоде особенно просветился беспредел лютой, истинно уголовной жестокости.

Почему убийца не начал с главной своей цели, он пояснил позже следователю. Собирался начать с обкома. Но тамошняя охрана сделала методичный расстрел партийных бонз делом невозможным. Реальность сильно отличается от фильмов Уве Болла и Балабанова.

Неудача постигла Воронцова и в здании «СУ-6», организации, в которой он сам работал. Начальника треста и местного парторга на месте он не застал. Но на свою беду в контору с обеда вернулся пораньше профкомовец Анатолий Калужский. Два выстрела положили конец бессмысленной работе профбосса.

По Калуге потекли панические слухи. Милицейское начальство скомандовало «всем постам!» Были опубликованы приметы убийцы, полным ходом шла подготовка к задержанию. Тем временем Воронцов зашёл в ближайшую к конторе пивнушку, опрокинул кружку и позвонил с двухкопеечного автомата в милицию. Не напрягайтесь, сейчас буду у вас.

Приговор палачам

На допросах Воронцов был сама невозмутимость. Отвечал следователю с леденящим спокойствием, словно сам зачитывал приговор. Да, сознательно, да, планировал. Нет, личных мотивов не имел, дорогу ему убитые нигде не переходили. Но были начальствующими коммунистами, этого достаточно. Разумеется, считает, что поступил справедливо. Обойдётся без смягчающих. Убил, виноват, приговаривайте. Это не имеет значения.

У погибших остались семьи, но об этом террорист не вспоминал. Угрызений совести не больше, чем страха – то есть, ни тени. Словно и не человек сидел перед следователем, а машина убийства. Но ведь именно так Владимир Воронцов и воспринимал себя – орудием народного возмездия.

Список приговорённых впечатлил снова. Под каждым именем перечислялись преступления против народа. Психиатры пытались подступиться к загадочному сварщику, но всё, что смогли написать в заключении: высокомерен, твёрд в убеждениях, обладает «складом личности параноидальной структуры с определённым общественным мировоззрением». Можно сказать, похвала от карательных советских мозгоправов. Да ещё из глубинки. «Общественное мировоззрение»!

Такая позиция, основательная подготовка, полное отсутствие раскаяния через год очень облегчила работу судье. Калужский суд приговорил Воронцова к исключительной мере наказания. Ждать расстрела пришлось три года.

Воронцов «прожил смерть», как и все приговорённые, в первые недели. Дальше обычно возникает привычка. Стряхивая липкую обречённость, убийца играл сам с собой в шахматы. Оставался верен понятиям. Твёрдо требовал от верховной власти своей пули:

«Уж если правосудие социалистического государства приговорило меня к смерти, оно должно быть последовательно до конца. Пусть убивает. Сколько можно ждать».

С чёрным юмором взывал к человечности, указывая на «изощрённый садизм столь длительной отсрочки». Сам он Фомина и Калужского столько ждать не заставлял. Ему не было дела до своей смерти. Но свой приговор Воронцов считал неправым. И доказывал лживость системы, настаивая на собственном расстреле.

«На счету «соцправосудия» десятки миллионов расстрелянных людей, одной несправедливостью больше или меньше, не имеет значения».

Ему пошли на встречу в 1995 году. Перед самым мораторием на смертную казнь. Успели. Точная дата не оглашена. Официального сообщения не было. Даже фотография Воронцова никогда не публиковалась.

Дни любви и ненависти

Преступление совершилось в одной стране, наказание в другой. Смертный приговор за убийство двух коммунистов в январе 1991-го был вынесен при антикоммунистических властях, в марте 1992-го. СССР не стало, КПСС запрещена. В ельцинской России рулят единомышленники подсудимого. Последнему слову Воронцова аплодирует ползала. Однако – приговор, расстрел и четвертьвековое забвение, прорванное лишь теперь.

…Незадолго до калужских убийств Александр Полынников снял фильм «День любви». Кино как кино, довольно слабое советское подражание голливудским боевикам. Плюс почти нескрываемая реклама «КамАЗа» и «Оки». Но были в фильме два действительно ярких и глубоких момента (которые кинокритика как раз обошла).

Во-первых, «злодеи» своё дело провернули успешно. Пятнадцать грузовиков ушли из госсобственности в систему подпольного бизнеса. А во-вторых, что и относится к нашей теме – впечатлял эпизод, в котором организованная бандитами толпа громит ГУВД. Сметено оцепление, избиты милиционеры, открыты камеры, выпущены задержанные, убит опасный свидетель, подорван и вскрыт сейф. Это была метка времени, идефикс 1990–1991 годов, равный ужас и КПСС, и «ДемРоссии». Озверелая уголовщина из простонародья, управляемая подпольными боссами. «Как пойдёт волна погромная, ураганная волна» (Вероника Долина). Тут не до умиления перед пробудившимся народом. Партийные начальники и либеральные диссиденты сходились на страхе перед низами.

Ведь недаром Владимир Воронцов не задержался в Калужском Народном фронте. Вступил, посмотрел, ушёл. Не те люди. Не те дела. Не та эстетика.

Политическим кошмаром было превращение разрозненных Воронцовых в организованный политический фактор. Этого смогли избежать. «Мы прошли буквально по краю, но смогли уберечь Россию от революции», – говорил в августе 1992-го Борис Ельцин, счастливо избежавший в Свердловском ОК КПСС встречи со своим Воронцовым. Ему-то и писал Воронцов ещё через год своё «Пусть убивает. Сколько можно ждать»:

«Надеюсь, это обращение ускорит решение моей судьбы. С искренним уважением к Вам, Борис Николаевич».

Надеялся не зря. Ельцин был прежде всего главой государства. Такого, как Воронцов, он не мог оставить в живых. Антикоммунизм и демократия здесь не причём. Есть нечто выше и глубже идеологических совпадений.

Девяностые были тяжёлым временем, но полынниковский «День любви» не захлестнул Россию. Воронцовых сумели сдержать. Кого угрозыском, кого ОМОНом, а большинство утопили в непрерывной экономической бытовухе. Сначала нищенской, потом «потреблядской», что оказалось ещё эффективнее. Разрушение промышленности порвало прежние социальные связи, превратило в музейную редкость тип индустриальной дисциплины.

Страх перед бунтом прошёл. Перестали бояться и одиночек. Государство оставалось бездушной машиной подавления и грабежа. И чем дальше, тем больше обретало вновь сбитую было спесь. Чиновное чванство – хоть «ком-», хоть «кап-» – принцип фундаментальный, структурный. Определяющий характер общественных отношений. Особенно когда ему не приходится чего-то бояться.

Саму память о человеке, поднимающем оружие на агентов власти, попытались искоренить. Но в прошлом октябре о Владимире Воронцове напомнил Амиран Георгадзе, расстрелявший красногорских чиновников. Месяцем раньше одно ультраправое сетевое издание вдруг выдало апологетическую статью о «Народной воле Владимира». Кому-то показалось, что именно теперь пора вспомнить? И верно. Общество не стоит на месте. Типы развиваются. Что такое Фомин рядом с Киселёвым?..