Сергей Цветаев
Писатель, публицист
Время «Арсенала» было временем надежд. Жизнь не просто кипела — предлагала невозможное. И правда, Алексей Козлов втащил нашего героя одновременно и в джаз, и в рок, дал сцену и микрофон, и всё это притом было совершенно законно. В «непроглядно тоталитарном» СССР.
Мехрдад Бади вспоминал, что глазам своим поверить не мог, когда на официальных афишах филармонии прочитал: «Управление культуры Калининградского облисполкома. Джаз-рок ансамбль «Арсенал» под руководством лауреата джазовых фестивалей Алексея Козлова».
Пели, ясное дело, в основном на английском. Народ валил — билетов было не достать. Слава! Признание. Мехрдад исполнял арию Иисуса (да, да — запросто выдавали отдельные части рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда»), а ещё — хиты Стиви Уандера и Джона Денвера, Chicago, Blood, Sweat & Tears» — много чего. Чем не жизнь? Для сына иранских политэмигрантов?
Чем не жизнь...
Тухманов для них в то время был пустым местом.
Вернее... скрытым врагом. Мехрдад об этом всегда вспоминал с некоторой горькой иронией: «Козлов, он же официальщину на дух не переносил. Категорически запрещал нам общаться и тем более что-то вместе делать с ВИА. Потому как это всё госпропаганда. Предвзятое было у него к такой музыке отношение. А мне... Нравились «Цветы», «Песняры», но сказать об этом было нельзя — сразу забвение и изгнание. Притом об эмиграции из Союза Козлов тоже слышать ничего не хотел и всех уехавших называл предателями. Такой человек... Непростой. С принципами...»
Забегая вперёд, скажем: за участие в проекте Тухманова Козлов нашего иранца тоже в предатели записал и впервые про альбом «По волне моей памяти» они заговорили только спустя 25 лет. Принципы...
Так что там было за участие?
Всего в две песни?
В две, да. Зато какие.
Заглавная вещь на стихотворение Максимилиана Волошина «Я мысленно вхожу в ваш кабинет» — мост в вечность. Кем бы ты ни был — рокером, джазменом, комбайнёром-ударником, философствующим дворником или токарем-фрезеровщиком высшего разряда, — культура попадала тебе напрямую в мозг, не оставляя ни малейшего шанса остаться к ней безучастным. «Мы так-то книжек не читаем...» Вот читали. После прослушивания альбома. Выискивали по библиотекам и журналам тексты, авторов. Находили «всякие другие стишки», которые тоже на музыку положить можно, — какой заряд для нескольких поколений.
И вот иранец. Чёрт его знает каким вывертом-зигзагом судьбы в Советский Союз заброшенный, по тому мосту в вечность он прошёл первым, неся фонарь на вытянутой руке. Остальные — уже за ним.
И это была слава так слава. Из каждого окна слышно. Автографы, автографы... Тухманов — великий хитрец. Всё сумел удержать в секрете. На худсовете наигрывал что-то на рояле, условно обозначая штрихи композиций. Тексты сомнений не вызывали — Шарль Бодлер, Перси Биши Шелли, Анна Ахматова, Поль Верлен, Сапфо, Иоганн Вольфганг фон Гёте, Адам Мицкевич, Николас Гильен, ваганты...
«Это... как бы лучше сказать... музыкально-поэтическая проекция в историю человечества. Вы понимаете... это... некий посыл ко всеобщим историческим, этическим корням... Тексты, возможно, несколько сложны, но ведь мы призваны научить думать, и в первую очередь — молодёжь...» Худсовет кивал головами: заумь, одно слово. Что-то классическое. Пусть себе и будет.
И выдал Тухманов рок.
И мир советских меломанов содрогнулся.
Общим местом стало повторять: первый тираж — он и до магазинов добраться не сумел, растворившись в вечности (по 25 рублей за пластиночку — примерно). Заслушивали, запиливали до дыр и хрипа на последней дорожке. Мехрдад Бади спел для легендарного альбома ещё и Good Night Шелли. На английском. И было это прекрасно... Тухманов от всех (не будем перечислять исполнителей, ранее писал об этом) требовал: «Пойте неузнаваемо. Пойте такими голосами, чтобы сами потом никогда повторить не смогли!» И так оно всё и вышло...
Повторить не смогли.
И есть что вспомнить.
В 1977-м Мехрдад Бади уехал в Лондон. Сначала на месяц, потом насовсем. Что ж тут такого, он ведь и не был гражданином СССР. Правда, Козлов такого поступка (как и записи у Тухманова) ему четверть века простить не мог.
А пластинка живёт. Своей особой жизнью. И как артефакт Красной империи. И как символ того извечного и непознанного, что именуем мы, люди, судьбой...
Иранец.
А вот поди ж ты.
Прекрасная пластинка.
Волшебная, если начистоту.
Скептичный Франс, Святой Сатир — Верлен,
Кузнец — Бальзак, чеканщики — Гонкуры…
Их лица терпкие и чёткие фигуры
Глядят со стен и спят в сафьянах книг.
Их дух, их мысль, их ритм, их бунт, их крик…
Я верен им…
Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.
