Яркое скифское буйство, грустная удаль и нежное хулиганство есенинской поэзии прорастает на сцене из звуков и ритмов, из стихов и песен; вытекает из тягучих звуков донского казачьего рылея; рождается из свиста косы и стука деревянного посоха. Здесь играет всё – слова, вещи, ритмы… Казачьи песни здесь соседствуют со стихами Летова и Башлачёва, а предельный минимализм оформления вдруг взрывается тревожным кроваво-алым цветом.
Ритм и рифма, звуки и тишина, слово и движение сплетаются в спектакле в одну протяжную сказку, рассказанную каликой при свете костра.
