Отечественные власти прессуют журналистов с завидной регулярностью - и на федеральном, и на региональном уровне. Только что главреда «Медиазоны», например, арестовали. Цель понятна - запугать. Чтобы поменьше критики звучало. Ну а не будет критики - тогда и политически значимому объёму недовольства неоткуда взяться будет. 

В этой ситуации имеет смысл поискать исторические параллели; посмотреть, а действительно ли завинчивание гаек в отношении СМИ помогает делу предотвращения революции. Возьму примеры Британской империи кануна Американской войны за независимость и дореволюционной Франции. Почему именно их? Потому что не было в конце XVIII века двух стран более отличавшихся друг от друга в части своих подходов к вопросу свободы печати. Революция пришла в обе. 

Вот что, например, Токвиль пишет о французской традиции того времени: «Я нахожу королевскую декларацию 1757 года, обрекающую на смерть всех тех, кто напишет или напечатает произведения, противные религии или установленному порядку. Книгопродавцам, торгующим ими в лавке или вразнос, грозит та же кара». 

В другом месте автор говорит: «Администрация снисходительна к книгам, но в отношении газет весьма резка». Результат налицо: о взятии Бастилии официальные издания, например, вообще не написали. 

Как и наши нынешние власти король, кстати, понимал, что одними запретами ограничиваться нельзя, что надо и собственную повестку продвигать. Вот что об этом пишет тот же Токвиль: «Я нахожу датированный 1761 годом циркуляр, обращённый ко всем интендантам королевства, где объявляется, что король решил, чтобы впредь «Газетт де Франс» составлялась под наблюдением самого правительства... «Следовательно, - пишет министр, - соблаговолите пересылать мне сводки всего того из происходящего в вашем округе, что способно привлечь общественное любопытство». Дальше цитируется длинная переписка между администрацией короля и пытающимся увильнуть от новой обязанности региональным чиновничеством. Из неё следует, что новости о грозе, в результате которой никто не пострадал, равно как и информация о рождении тройни короля не устраивают. Завершается рассказ цитированием очередной депеши из Парижа: «Король, по доброте своей вдаваясь во все подробности мер, касающихся улучшения газеты, и желая доставить ей преимущества и известность, которых она достойна, изъявил большое неудовольствие, видя, сколь мало исполнены его намерения». В общем, всё под контролем, всё зарегулировано. Кремлевский идеал. 

Отношения британских властей с прессой представляли из себя полную противоположность. Даже в самой Англии газеты писали то, что сами считали нужным, что уж тут говорить о далёких американских колониях. В разгар боевых действий в метрополии находились издания, которые называли американцев «братьями» и «новым богоизбранным народом», а их лидера Вашингтона «человеком великого мужества и чести». В таких условиях не стоит удивляться, что в течение, как минимум, десяти лет, предшествовавших началу революции, в самих колониях СМИ вели непримиримую борьбу с «британской тиранией», а в рубриках «враги своей страны» публиковали списки сотрудничавших с правительством коллаборационистов. «Бостонское чаепитие», как известно, было спланировано в доме главреда Boston Gazette. 

В общем, как видим, отношение к свободе слова в двух указанных случаях было диаметрально противоположным, но на исход дела это не повлияло. Еще до Маркса история показала, что если в обществе есть фундаментальные социальные противоречия, которые нынешняя система разрешить не в состоянии, то революция все равно случится, закручивай ты гайки или, наоборот, раскручивай. 

Зато разворачиваться революционные процессы могут, действительно, по-разному, а причиной отличий, вполне возможно, окажутся именно описанные выше несовпадения предшествующих им политических практик. События во Франции, как известно, носили гораздо более радикальный характер, чем в Америке (здесь, кстати, можно вспомнить и нашу революцию 1917 года, тоже отличавшуюся крайней степенью радикализма). Говоря о причинах этой разницы, будет уместно процитировать того же Токвиля: «Полное отсутствие любой политической свободы привело к тому, что мир реальных дел был им (будущим французским революционерам - А.Г.) плохо известен, даже невидим... Поэтому они становились гораздо более отважными в своих новшествах, ещё большими поклонниками общих идей, хулителями древней мудрости... Это же неведение отдало им слух и сердце толпы». 

Или вот ещё из него же: «Я внимательно читаю Наказы трёх сословий..., я вижу, что тут требуют изменения закона, там обычая, и делаю пометку. Так продолжаю эту огромную работу до конца и, сведя воедино все эти пожелания, с ужасом замечаю, что требуют ни много, ни мало, одновременной и систематической отмены всех действующих в стране законов; я тотчас же понимаю, что речь пойдёт о самой широкой и опасной революции, которая когда-либо являлась в мире. Те, кто завтра станут ее жертвами, ещё не догадываются об этом, они полагают, что полное и внезапное преобразование такого сложного и старого общества может произойти без потрясения...»

Примерно о том же сто лет спустя написал классик политической мысли Липсет: «Такое общество, где значительная доля населения пребывает вне политической сцены, потенциально в большей мере склонно к взрывам, нежели то, где основная масса граждан регулярно вовлекаются в действия, которые дают им некоторое чувство участия в принятии решений, серьёзно воздействующих на их жизнь». Известно, что в тех регионах Германии, где основным массам населения ещё в начале XX века власти отказывали в предоставлении избирательного права, самой популярной левой идеологией стал революционный марксизм; там же, где полноценные политические права были предоставлены народу раньше - ещё в XIX веке, доминировал реформистской нереволюционный социализм. 

Несмотря на наличие более прогрессивных территорий, в целом в Германии доступ основных масс населения к реальным политическим институтам долгое время был ограничен. Последствия - очевидны, вот как их описывал Липсет: «В странах вроде Германии, где в течение длительных периодов препятствовали такому доступу - сначала в нем отказывали буржуазии, а позже рабочим - и где для ограничения доступа использовалась сила, низшие слои оказались отчуждёнными от системы и стали принимать на вооружение экстремистские идеологии». Чем всё это для немцев закончилось, писать не буду, сами знаете.

Да и вообще примеров достаточно - мысль ведь ясна. Если смотреть на долгосрочных временных отрезках, то лучшее средство уберечь массы от радикализации - это обеспечить их реальное участие в политическом процессе. Свобода массовых коммуникаций - первая из всех необходимых предпосылок, это реальное участие обеспечивающих... 

Ну и последнее. Когда ты размышляешь о том, закручивать гайки или их раскручивать, помни, что запретительные меры в момент разложения аппарата и упадка режима все равно работают плохо. В той же Франции распространению революционной литературы и радикальных идей они помешать не смогли. А ведь тогда ещё Интернета не было.

Автор Аббас Галлямов