Между злом и извращением огромная разница

Марина Ахмедова

Главный редактор ИА Regnum, писатель, журналист, член СПЧ

Началась проверка романа Владимира Сорокина «Наследие». Об этом сообщил источник РИА Новости. Сама книга была снята с продажи ещё в апреле, но в сети уже несколько месяцев гуляют скрины текста романа, где описывается секс взрослого мужчины с десятилетней девочкой. Роман я, к счастью, не читала, а вот те скрины имела несчастье прочесть. Я даже советовалась с коллегами — что делать? Требовать, чтобы это убрали из продажи? Но любое упоминание о романе — его реклама. С другой стороны, в книжных не должно продаваться «творчество», вдохновляющее педофилов.

Также по теме

В петербургском театре «Мастерская» поставили новую версию «Бесов» Фёдора Достоевского.

Споткнулась я о первый же комментарий юриста, сказавшего: «Вам прежде всего нужно выработать чёткое отношение к романам «Лолита», «Тихий Дон» и «Бесы».

С «Лолитой» Набокова у меня сложные отношения. Набоков — сильнейший писатель, но его «Лолита» не имеет никакого значения для меня. А без «Бесов» и «Тихого Дона» я не представляю себя. Тем не менее одна из открывающих сцен в «Тихом Доне» — насилие над Аксиньей, инцест. А в «Бесах» присутствовала глава «У Тихона», в которой главный герой и главный злодей романа Ставрогин совершает насилие над десятилетней девочкой, от чего та вешается. Потом Ставрогин идёт на исповедь к старцу Тихону и показывает ему и читателю заодно всего себя. Без этой главы характер Ставрогина не полон, но, прочтя её, я порадовалась, что её в изданных книгах нет.

Мир после прочтения «У Тихона» ощущается тяжёлым, безрадостным, наполненным несправедливостью, ведь взрослые так легко пользуются беззащитностью и чистотой детей. Кажется, что мир тяжело болен пороком и просвета никакого нет. Но.

Но я бы никогда не стала запрещать эту главу. Она делает своё дело — чётко подводит моральный вывод: так делать не просто нельзя, так могут поступать только глубоко больные люди в глубоко больном мире. За насилием над детьми открывается дверь в преисподнюю, которая высасывает и обесцвечивает душу. Вот такое слишком тяжкое чувство наваливается после прочтения, и только поэтому я рада, что главы в романе нет. Возможно, такое же чувство появилось у Каткова, издателя «Русского Вестника», когда он принял решение вырезать эту главу. Сам Достоевский не сопротивлялся, он страшно боялся, что люди подумают, будто у него самого был такой опыт.

А вот у редактора издательства АСТ никаких сомнений с романом Сорокина не возникло. Почему ж? Страх перед цензурой затмил всё, даже вероятность того, что твой собственный ребёнок может стать жертвой поклонника описаний Сорокина. Защитники этого романа слишком много говорят о том, как им не хочется возвращаться в «совок», где книги были под запретом, и что в современной России хотят снова запретить описывать жизнь такой, какая она есть, запретить саму жизнь, в которой всё — и зло, и добро. Но зло, де, запретить нельзя, бесполезно. И прочее «либеральное» бла-бла-бла, которое, по всей видимости, крепко ударило в головы литературных редакторов.

Зло не запретить — это уж точно. Но между злом и извращением огромная разница.

Бросить своих детей — это зло, но это жизнь. Предать друга — это зло, но это жизнь. Подставить кого-то, чтобы занять его место, — это зло, но это жизнь.

Изнасиловать маленького ребёнка — за гранью зла. Это не часть жизни, это извращение и болезнь, которую что Достоевский, что Шолохов осудили и описали так, что тебе в лицо с близкого расстояния пахнуло преисподней. Но для того, чтобы ею пахнуло, нужно быть великим, а не Сорокиным.

Как-то ко мне в редакцию зашёл наш автор — многодетный отец, живущий в деревне, молчун. Я усадила его, налила ему зелёного и завела разговор о том, как защититься от творчества Сорокина, не выплеснув заодно «Тихий Дон» и «Бесов». «По-моему, критерий простой, — отвечал он, — смакует автор это описание или нет». Сорокин, конечно, смакует и, кажется, пишет про самого себя, передавая свой больной смак читателям.

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.