За время учебы в хуторской десятилетке у меня было несколько учителей иностранного языка – немецкого, так и не выученного мной.
Первый год его преподавала маленькая щупленькая старушка, рыжая и кудрявая, с ярко накрашенными губами и наколотой над верхней губой мушкой - Эльвира Вениаминовна. Она, не стесняясь, курила в классе, открыв окно и зажав как-то по-особенному папиросу в своей ладошке.
Отвратительные, пугающие даже нас – крестьянских детей - морщины на руках не давали возможности понять смысл ее татуировок. Была она с нами, пятиклассниками, одного роста. Сказав однажды фразу «Kann ich aus der Klasse bekommen?», можно было не возвращаться на урок и рассчитывать на «три» в четверти. Но мне было лень учить даже это, и я без проблем на уроках немецкого читал книги и рисовал, что тоже приравнивалось к твердой тройке.
Учителем Эльвира Вениаминовна была настолько уважаемым и хорошим, что единственная из педагогов не имела клички. Только уважительно «Э-Вэ». И это еще имея такую фамилию, как Курочкина. Вскоре по возрасту она вышла на пенсию, не доучив нас.
Увидел ее еще раз, когда учился в десятом классе, в октябре. В тот день новый учитель физкультуры и пения Сергей Львович Гуров, сын Льва Абрамовича Когана, который остался жить в донских хуторах, как и другие строители рокадной дороги Иловля – Петров Вал в 1942 году, обратился ко мне с просьбой. А надо сказать, что отец его дружил с Э-Вэ и еще десятком бывших столичных врачей, инженеров, педагогов (как я впоследствии выяснил, также и бывших заключенных), оставшихся доживать свой век в пыльных степях, сплоченных своей молодостью и сорок вторым годом: с Евой Соломоновной, Фирой Ильиничной, Давидом Самойловичем, с человеком то ли по фамилии, то ли по кличке Баркас. Да и оказалось, что Самойлович - не отчество, а фамилия.
Так вот, подходит ко мне перед уроком физкультуры Сергей Львович и говорит:
- Прямо сейчас сбегай домой к Э-Вэ. Болеет она сильно, дочку весной похоронила – вены порезала, самоубийца. Слышал?
- Нет.
- Ну, да ладно. Что она попросит, ты ей не отказывай, сделай обязательно, как она хочет. Это просьба Льва Абрамовича. А я тебе за это две немецких переводных картинки с бабами дам, наклеишь на свою гитару.
- Спасибо, я и так схожу. Зачем мне звук гитары портить?..
- Твою бочку из Боброва уже ничем не испортишь, - кажется, пошутил Сергей Львович. Секунду подумав, добавил:
- Тогда серебряные струны тебе из города привезу. Только не рассказывай никому, о чем она тебя будет просить. Да и вообще не говори, что ходил к ней. Договорились? С меня струны.
- Договорились.
Не переодевшись даже в спортивную форму, я, почти обладатель серебряных струн, уже через десять минут пробежал через заросший одичавшими цветами двор и влетел в маленький флигелек.
Она лежала огненно-рыжая, напудренная, с синей мушкой над яркими полосками ввалившегося рта, с подведенными бровями над глазами непонятного цвета. Лежала, как забытая кукла. А может, похожая на престарелую, поменявшую цвет волос Мальвину, уставшую от времени и ожидания.
- Открой форточку, воздух здесь не очень свежий. Сейчас я закурю и будет почище.
Я открыл и она продолжила:
- Ветер сильно гнет деревья?
- Ветра совсем нету.
Передразнила:
- «Не-е-ету». Теперь никого и ничего нету...
Я сделал понимающее и скорбное лицо. Старая учительница улыбнулась.
- Не старайся. Понимание горя и жизни приходит после сорока пяти лет или когда тебя лишают свободы. Запомни.
- Постараюсь…
- Тут старайся - не старайся, так и есть.
И, затянувшись папироской, вздохнула:
- Лев Абрамович рассказывал, ты красиво подписываешь надгробные обелиски. Вот мне еще и это напишешь?
Протянула листок:
- Это иврит и звезда Давида. После слов «Эльвира Вениаминовна Курочкина» копируй все точно, как тут написано.
- Хорошо, - сказал я и снова сморщился, пытаясь изобразить вселенскую трагедию.
- Ну тебя, не кривляйся! Я же тебе уже сказала, что человек может понять чужое горе после сорока пяти лет, когда белый ангел передает твою душу черному ангелу. А вот я это как раз в следственной тюрьме узнала. Там же курить научилась, чтобы есть не очень хотелось.
Родителей в тридцать шестом арестовали, а меня в тридцать восьмом с третьего курса педагогического прямо с кафедры иностранных языков вывели, как троцкиста, на пятнадцать лет. Новый год встречала уже в лагере вместе со своим преподавателем – женой знаменитого поэта. Она взяла на себя труд опекать меня – шуструю, статурную, некрасивую ни телом, ни лицом – «הבתולה».
Эльвира Вениаминовна затушила папиросу.
- Ветер не гнет деревья?
Я посмотрел в окно.
- Нет.
- Тебе уже надо идти. Да и неинтересно слушать дряхлую троцкистку...
А мне наоборот стало интересно, как комсомольцу узнать историю троцкистов – лютых врагов Ленина.
- Еще как интересно, про троцкистов. Когда я их еще увижу?
- Да половина нашего хутора – троцкисты, а вторая половина – лишенцы. И впридачу еще два власовца на третьей ферме живут. С этими, если захочешь, сам разберешься. Ну, и с десяток вертухаев по хутору наберется, - усмехнулась Э-Вэ и продолжила. - Так вот, решила Надежда Яковлевна, так мою преподавательницу звали, меня пристроить к легкой работе через мою «הבתולים», ну, то есть через девственность. Должна была я понравиться хоть какому-нибудь лагерному начальнику. Я и старалась, делала все, как она учила. А опыт у нее был большой. Смешно рассказывала про великих советских поэтов и писателей. Только одного хвалила – «жеребец», еще и мужа. Старалась я, старалась, но была такой безобразной... Да плевать все хотели на мою девственность, когда вокруг столько красавиц! – она зацокала языком. - И каких! Тогда Надежда Яковлевна решила, что нужно Бога просить в этом подсобить - для соблазна и, если возможно, для любви.
Нашли мы в соседнем бараке знакомую попадью, тоже из Ленинграда. Так, мол, и так, Надежда Яковлевна говорит, такое дело, Бога надо молитвенно упросить, чтобы пристроил Эльвиру на легкую работу, не выжить ей тут с сорока ее килограммами, пусть не на нее, так хоть на ее девственность кто-нибудь из вертухаев позарится, а там уж я ее подучу, как счастье суметь в руках удержать.
Через неделю к нам в барак пришла попадья. Подарила мне свой платок, три куска сахара и сказала: «Ничего не получается. Молилась я за тебя, видение мне было Божьей Матери. И сказала она, что тут не примитивное исчадие ада, а что-то страшное и неведомое творится, перед чем она беспомощна, и даже сам Господь бессилен пока. Приходите завтра к нам в барак, я вас со Светкой-колдуньей сведу. Через нее попробуем дело наше о спасении Рабы Божьей Эльвиры провернуть».
На следующий день уже попадья и Надежда Яковлевна рассказывали колдунье, что нужно для меня сделать. Светка пообещала все уладить. Весть о затее Надежды Яковлевны и попадьи разнеслась по баракам лагеря. К делу подключились уголовницы. Принесли пудры, губной помады, накололи над губой точку для куражу над фраером. Престарелая меньшевичка на разводе сунула в ладонь пустой флакон из-под духов и прошепелявила беззубым ртом: «Ешли туда налить фады и на щебя побрыжгать – ни адин мущщина не уштаит».
Прошло семь дней. И стал на меня обращать внимание старший конвоя. А на полнолуние все и случилось, как и обещала Светка-колдунья.
Пристроил он меня вначале на кухню, а через два месяца в библиотеку. Так до пятьдесят четвертого года и опекал.
- А где он сейчас?
- Курочкин-то? Да в нашем совхозе в стройчасти столяром работал. А теперь, как и положено, на хуторском кладбище уже два года. Всю жизнь меня берег, а с этой вот весны за дочкой присматривает, - скривилась в злобной улыбке. - Любил он ее, не хотел, чтоб эмигрировала. А потом власти не разрешили уехать ей из страны. Любовь еще у нее какая-то корявая случилась... Вот она себе вены и порезала. Наверное, это не самоубийство… Нет, когда спасают душу – точно не самоубийство.
Сигаретный дым закрыл ее глаза. Или мои.
- Ты после «Курочкина» аккуратно спиши с листка. Так постарайся, так красиво напиши, чтобы черные и белые ангелы вместе обрыдались. А я им все припомню. И буду смеяться над ними – красивая, рыжая и кудрявая.
Фото из личного архива автора.
