Меня призвали в армию конце ноября 1962 года. Мама рвалась проводить на вокзал, но мне удалось ее уговорить распрощаться возле барака. Так что я уехал без маминых слез.
- Держи там язык на привязи, — на прощанье сказала она. И как в воду глядела…
В вагоне мне досталась самая верхняя багажная полка, на которой я пролежал все семь суток, пока поезд тащился до Бердичева, где размещалась учебная дивизия.
Из вагонов вывалили шумной оравой. Призывников кое-как построили и повели по голым бесснежным улицам мимо тихих и аккуратных домиков. Было ещё довольно тепло, и в прохожих из колонны летели старые телогрейки, куртки, пальто: призывники по традиции освобождались от ненужных гражданских вещей. Я тоже сорвал с себя телогрейку и швырнул в палисадник какого-то дома, но она не перелетела через забор и осталась висеть на колу, а голова огромной колонны уже втягивалась на Красную гору, где стояли старые, ещё царской постройки, казармы.
Старослужащих в учебном батальоне связи было всего несколько человек – все сержанты, командиры отделений/ Они–то и взяли молодняк в оборот: построения, строевая, отбой, подъем, всё на каком-то механическом заводе и с надрывной руганью, но без мата: с курсантами командиры разговаривали на «вы».
Я входил в службу с трудом, никак не мог понять, почему могут поднять среди ночи, заставить выполнять работу, которую можно сделать и днем. Пробовал стараться, тянулся, забегал в своем рвении впереди приказа, но из этого выходило порой неожиданное.
Учил меня уму-разуму старшина Шлопак, пожилой, начавший служить в армии еще с финской войны служака, весь до корней волос пропитанный уставами. Дневальные не расставались с половыми тряпками, и однажды я, чтобы угодить начальнику, вымыл не только проход между койками в казарме, как приказал старшина, но и под койками.
Старшина вышел из каптерки, увидел мою работу и затопал по цементному полу коваными сапогами.
- Вам было приказано мыть от сих — до сих! – кричал Шлопак, наливаясь густой краснотой.
И заставил перемывать всю казарму.
Несгибаемый был старшина. Железобетонный. Чугунный как памятник. Но однажды мне довелось видеть, как этот человеческий монолит треснул от одного слова, даже не от слова, а от интонации, междометия.
Готовились к приезду московского начальства – скребли, мыли, чистили казарму, наводили марафет в тумбочках и под тумбочками, выравнивали постели по нитке. Шлопак перебрался жить в ротную каптерку. Курсантов издергали работой и придирками. Заставляли подстригаться, пришивать подворотнички, чистить оружие, упаковывать вещмешки, противогазы.
Перед решающим днем командир дивизии пришел в казарму. Я стоял дневальным у тумбочки и, увидев невысокого юркого полковника, заорал благим матом:
- Дежурный на выход!
Вместо дежурного выскочил Шлопак и отрапортовал комдиву. Полковник осмотрел казарму и остался доволен.
На следующий день с той же лихостью Шлопак докладывал проверяющему, высокому, голенастому, как аист, генерал-полковнику со свитой разных чинов и подчинков. Комиссия осмотрела расположение роты, пирамиды с оружием, ленкомнату, бытовку, умывальню. Собирались было уходить, уже генерал-полковник тянул руку Шлопаку для благодарственного пожатия, как один московский полковник выковырял из-под пирамиды с оружием окурок, обыкновенный раздавленный сапогом чинарик.
Положительная картина была смазана. Комиссия поскучнела, генеральская рука вместо рукопожатия убралась за спину. Комиссия ушла, а комдив на прощание укоризненно сказал старшине:
- Эх, Шлопак, Шлопак!
И ушел, не сказав больше ни слова.
В перерыве между занятиями прибежал в казарму за конспектом и по пути заскочил хлебнуть воды в умывальник. Дверь в старшинскую каптерку была приоткрыта, и оттуда доносились хриплые лающие звуки. Шлопак, уронив голову на стол, горько рыдал. Я остолбенело смотрел на старшину, а тот махнул рукой, мол, уйди, и стал вытирать лицо полотенцем.
Отстреляв начальное упражнение из автомата и приняв военную присягу, я все равно не понимал суть службы, почему нужно было делать так, как скажут, а не так, как подсказывает разум.
Командир роты капитан Белозубов как-то при случае объяснил ему кое-какие армейские азы. Крикливый был капитан, заполошный, в батальоне все – и офицеры и солдаты – за глаза звали его «начальник паники».
Залетит в расположение роты, подбегает к одному:
- Чем занимаетесь, курсант Гонохов?
- Чищу оружие, товарищ капитан.
- Логично. Логично.
- А вы чем занимаетесь, курсант Калапуц?
- Учу уставы, товарищ капитан.
- Логично. Логично.
Однажды я, заинтересовавшись логикой Белозубова, обратился к командиру роты:
- Товарищ капитан, вот вы все время говорите: логично, логично. А что это такое?
Белозубов подвел меня к окну:
- Видите крышу на штабе?
- Вижу.
- А водосток что водосток спускается по стене?
- Вижу.
- Вот так и вашей жизни когда-нибудь придет капец. Вот такая в армии логика. И другой не бывает.
Весной роту подняли по тревоге и повели в парк боевых машин. Было где-то двенадцать часов ночи. В парке показали здоровенный штабель облитых льдом бревен и приказали их ошкурить.
Я саперной лопаткой елозил по обледенелому бревну, стараясь подцепить кору и недоумевал, почему эту работу нельзя сделать днем, когда лед оттает. Мыслями поделился с командиром роты.
Выдернутый из теплой жениной постели, Белозубов хмуро посмотрел на курсанта и пробурчал:
- Вопросы, опять вопросы. Умник, я посмотрю, вы Козырев. А знаете ли, дорогой мой, что сейчас эту кору нам приказали сдирать, а завтра могут приказать наращивать ее обратно, и мы будем делать это без звука. В этом и состоит смысл армейской службы. Ясно?
- Так точно! – сказал и принялся сдирать кору.
Матери я писал редко, но с Антоном, другом по поселку, переписка шла оживленно. Это были даже не письма, а целые трактаты, в которые мы, в меру своего разумения, строчили друг другу, излагал свои взгляды на текущую политику, в которой понимали очень и очень мало. Началась заваруха с Китаем, писали и о Китае, находя разительное сходство между ними и нами с разницей в двадцать пять – тридцать лет. Стало плохо с хлебом, в столовой давали какой-то желтоватый, с кукурузой. Мне он нравился, а другим – нет. Желудочник командир взвода лейтенант Стецко носился по военному городку с талонами на отоваривание диетическими продуктами. К чаю в солдатской столовой перестали давать белый хлеб. Словом, было о чем подумать, пораскинуть мозгами.
День в «учебке» был расписан по минутам: подъем, завтрак и радиокласс. Ритм учебы напряженный, и чтобы курсанты не отставали, их нарядами и «губой» старались не нагружать. Впрочем, народ в батальоне был подобранный и дисциплинированный, воспитывать ломом и посудомойкой было некого,.
Азбука Морзе давалась мне с трудом, хотя я старался изо всех сил, бормотал себе под нос буквы, развивал кисть руки и старательно выполнял все указания замкомвзвода Коваля, который вёл практические занятия.
Со временем дела у меня пошли на лад. Удалось вжиться в ритмику морзянки, а это было главным, ведь радист передает и принимает текст своим особым радистским слухом.
- «Я на горку шла», — поет морзянка, а рука автоматически выводит двойку.
«Дай, дай закурить», — это семерка.
За полгода постоянных тренировок я так вжился в радийную музыку, что уже мог отстучать на ключе любой текст даже пальцами ног, если бы это понадобилось.
В мае контрольная по приему и передаче на ключе неожиданно выдвинула меня в отличники, и я был назначен старшим группы во время проведения сеансов практической радиосвязи на расстоянии.
Погрузив радиостанции и блоки питания в машину, мы выехали на «точку» за тридцать километров от расположения военного городка.
Низкие душные землянки, выкопанные на краю небольшого поросшего камышом болотца еще не просохли, двери кто-то сорвал с петель, поэтому сначала занялись ремонтом. По совету Коваля землянку сушили костром.
На зеленой лужайке между ивовыми кустами развернули дипольную антенну, и Коваль проверил устойчивость прохождения радиосвязи. С городком он связался быстро, и из приемника посыпалась дробь морзянки. Затем, отключив радиостанцию, он уехал домой, оставив до утра за старшего.
Землянка просохла, радисты натаскали в нее прошлогодней соломы, застелили плащпалатками. Ужинали, разогрев консервы на костре, гречневой кашей с мясом, сосали, размочив в чае, ржаные сухари.
После ужина всех потянуло в сон, и первым дневалить никому не хотелось. Пришлось мне заступать на пост. Я взял книгу, бумагу и вышел из землянки.
Солнце уже до половины погрузилось в землю и яростно сжигало обступившие его тучи. Над болотцем, подернутым легкой белесой дымкой, грохотал лягушачий концерт. Шум был звонкий, бьющий в уши, будто работал какой-то механический цех. Щелканье, сверистение, хохот сливались в одну шумовую завесу, которой управлял невидимый дирижер.
Я схватил кусок дерна и швырнул его в камыши. Лягушки затихли на мгновение и заквакали еще громче и пронзительнее. Радийная команда уже храпела, и я, подключив к аккумулятору переноску, стал писать Антону письмо.
«Живу, как графин, — писал я. – Каждый гад норовит за глотку ухватить. А если осовременить эту присказку, как электрон, вращаюсь в поле тяготения своего атома – комбата, у которого интересная кличка. Зовут его, за глаза конечно, «мятым» или «жеванным», он вечно ходит в не глаженном обмундировании и любит запускать руки до локтей в карманы собственных штанов. Вообще не поймешь, чего больше в службе – грустного или смешного. Вчера один из нашей роты Санька Губарев, был в самоволке, к жене ходил, она приехала вместе с ним и живет неподалеку от части. Командир роты в связи с этим случаем целый час философствовал перед строем, хотя мысль его можно уложить в одну строку. «Через меня, — сказал он, — прошла не одна тысяча таких, как вы. И я твердо знаю, что у солдата на уме только водка и бабы, реже бывает, что бабы и водка».
Вот такая философия у нашего ротного.
Командиры взводов сачки, видим их редко, всем нашим воспитанием заведует старшина и командиры отделений. Старшина, я тебе скажу, тип! Ежедневно спрынцует нас уставами, а недавно побывал на каком-то семинаре и сейчас излагает учение о темпераментах, которое в его исполнении звучит примерно так: «Вы что, Сидоров, холерик? Вы что, Иванов, меланхолик? Если хотя бы раз в день вам будет приходить в голову умная мысль, вы станете умными людьми».
Я теперь, Антон, знаю, на сколько сантиметров от стены должна стоять койка, сколько человек положено на одно очко в сортире и массу других вещей, без которых немыслима моя теперешняя жизнь.
Читаю мало, конспекты да уставы. Но думать не возбраняется. Ты спрашиваешь, читал ли я Лященко? Да, читал. Вопрос коллективизации в нашей стране – запутанная история. Но одно надо учитывать непременно: Сталин панически боялся крестьянской стихии, которая повседневно выделяет из себя буржуазию, по-моему, это представлялось ему как некий химический процесс, вроде брожения, который необходимо было запретить, что он и сделал. Собственно, в тех временах кроются истоки поворачивания вспять рек, воспитания пшеницы и прочая ересь. Что до крестьянства, так его сейчас попросту нет, потому что у тех людей, что проживают в сельской местности, нет земли и нет бога, а без этих двух вещей крестьянин, особенно русский, немыслим…
Теперь о нашем государственном вагоновожатом, Никите Сергеевиче. Думается, скорость он развил запредельную и вылетит, даже очень скоро, потому что мчит не по рельсам, а по собственным головным конструкциям, а умозрение – вещь в политике чрезвычайно опасная. Потом, для Мао он, что красная тряпка для быка. Порой даже любопытно наблюдать, как он рубит сук, на котором сидит (я имею в виду всякие перестроения в аппарате власти). Словом, его судьба предрешена. Но нам-то что?.. Пусть их…»
Лампочка помигала и погасла. Аккумулятор разрядился и, сунув письмо в книгу, я растолкал сменщика. Мигая сонными глазами, тот сел у входа в землянку, а я завалился спать на его нагретое место.
Через неделю по батальону будто прошла нервная судорога – все командиры, от отделённых до комбата, стали суетливы и крикливы: в вещевых мешках и тумбочках был произведен тщательный обыск, с дверок тумбочек были содраны все красавицы, бумаги тщательно перелистывались, фляжки и котелки вынюхивались, но причины переполоха не знал никто.
Возле моей тумбочки старшина замер в недоумении. Он уже нацелился тесаком содрать прилепленную к внутренней стороне дверки картинку, но вместо полуобнаженной девы увидел бородатого дядьку. Это был Хэмингуэй.
- А, Карл Маркс, — уважительно сказал Шлопак и направился к следующей тумбочке.
Вечером батальон был построен на плацу. После обычных уставных формальностей к личному составу обратился замполит.
- Товарищи! – закричал он. – В нашем батальоне произошло чрезвычайное происшествие. На лицо – враждебная вылазка!
Батальон дрогнул и затих. В руках замполита трепетал серый, похожий на застиранный носовой платок, листок бумаги.
- На радийной точке, — продолжал кричать замполит, перекрывая шум деревьев, — найден вот этот грязный пасквиль. И он написан рукой одного из вас. Конечно, мы найдем автора, но будет лучше, если он признается во всем сам.
Все молчали. Я смотрел на листок бумаги, трепыхавшийся в руке замполита, и до меня, наконец, дошло, что это моё письмо, которое я так и не дописал, а потом потерял в суматохе, когда им передали сигнал тревоги и мы, путаясь в растяжках и проводах антенн, срочно выехали в расположение батальона.
Тревога, разумеется, была учебной, но Коваль торопил своих радистов изо всех сил, вот яи потерял в суматохе и книжку, и письмо приятелю на гражданку.
- Что их там так переполошило, — недоуменно подумал и легонько стукнул по плечу стоящего впереди курсанта. Тот отошел в сторону, и я, клацая вбитыми в каблуки сапог шариками от подшипников, отпечатал ровно десять шагов и повернулся через левое плечо кругом.
- Это вы писали? – подскочил замполит и сунул в лицо листок бумаги.
- Так точно! Но почему письмо у вас. Тайна переписки…
- Молчать! – закричал комбат. – Увести его в штаб.
В кабинете комбата собрались его заместители и командир роты Белозубов. Письмо было оглашено вслух и чтение сопровождалось возмущенными возгласами всех присутствующих.
- Кто вам давал право позорить старших по званию? – кипятился замполит. – Кого вы имели в виду, когда упомянули уличку «мятый»?
- Видите ли, — замялся Андрюшка. – Меня заинтересовала неожиданность прозвища.
- Отвечайте на поставленный вопрос!
Все выжидательно на меня смотрели и было видно, что кое-кого ситуация просто-напросто забавляет.
- Я не думаю, чтобы вы этого не знали, — рубанул я напрямик.- «Мятым» в батальоне зовут подполковника Астапова.
Комбат, побагровев, вытащил руки из карманов и резко подбросил их вверх, сжав кулаки.
- Я – мятый? – с сиплым выдохом произнес Астапов. – Пять суток ареста! Нет, семь! Нет, десять! Капитан Белозубов, выполняйте приказ!
Но не зря командирам рекомендуется отдавать обдуманные приказы. Гауптвахта была на ремонте и, прогулявшись по городу, старшина привел меня обратно в казарму.
- Какой черт тебя за язык тянет, — вздохнул Белозубов. – Сиди и помалкивай в тряпочку.
Но помолчать не удалось. На следующий день меня вызвал замполит батальона.
Худший вид беседы командира с подчиненным – доверительный разговор, когда из провинившегося вытягивают душу, и с первых слов замполита я почувствовал, что тот основательно подготовился к разговору: прочитал мое личное дело, поговорил с командиром взвода и сержантами.
- Ну, как служится? – отечески спросил замполит.
- Нормально.
- Говори, говори, — настаивал майор. – У меня сложилось впечатление, что ты чего-то недоговариваешь.
- Все у меня нормально.
- Как же нормально? – не согласился замполит. – Командиров дураками считаешь, коллективизацией недоволен, потом на кого замахнулся, — майор поднял голову на висевший в кабинете портрет Хрущева.
Молчать бы мне, посапывать в две дырочки, так нет – понесло опять, будто продолжение письма строчил Антону:
- Я не против коллективизации, товарищ майор. Я просто хочу разобраться, где я живу, с кем живу и как живу. А насчет этого, так он такой же, как и все, просто должность повыше, но есть выше его должности.
- Это какие же должности? – нацелился острым взглядом замполит.
- Должность человека.
- Вон тебя куда заносит. Значит, мы все не в ногу идем, а один ты – в ногу. Газеты читаешь?.. Врагов социализма вон еще сколько. На чью мельницу воду льешь?
- Самый главный враг социализма – мы сами…
- Ах ты, говорун! – вскипел замполит. – Да знаешь ли ты, что нам нужны стойкие закаленные бойцы! Убежденные в своей правоте люди!
Неприятности на этом не закончились, а только начались. Не проходило ни одной политинформации, политзанятий и всяких собраний, чтобы на меня не показали пальцем, как на отщепенца.
- В то время как весь советский народ, — обычно заводил выступающий, — выполняя решения двадцать второго съезда партии, в едином строю идет к намеченным целям по созданию материально-технической базы коммунизма к тысяча девятьсот восьмидесятому году в нашей среде еще находятся люди, которые занимаются злопыхательским критиканством…
Не трогал меня только капитан Белозубов.
- Ты всю мою диспозицию нарушил, — сказал как-то он. – Я был убежден, что для солдат главное – водка и самоволка, а теперь просто не знаю, куда тебя определить в своем гербарии.
Выпускные экзамены я сдал на «отлично» по всем предметам, включая и уставы, которые вызубрил чуть ли не наизусть. Однако приехавшие за пополнением специалистов офицеры из войск почему-то не спешили ухватиться за отличника учёбы. Уезжали на теплые местечки даже те, кто учился гораздо слабее, а я остался в казарме с теми, кто не сдал специальность.
Но дошел черед и до меня. Я собрал вещмешок, получил проездные документы и уехал, ни с кем не простившись и не испытывая сожаления от расставания с учебкой.
