52 0 0
Екатерина Ивановна обладала эстонской неразговорчивостью, конспиративным опытом старой революционерки и жены профессионального революционера. Она не любила рассказывать обо всём том, что происходило после звонка из ателье. Но мы знали, что сидела она тяжело. У неё в формуляре была чуть ли не половина Уголовного кодекса, включая и самое страшное: 58-8 – террор. Формуляр её был перекрещен, что означало – она никогда не может быть расконвоирована и должна использоваться только на общих тяжёлых подконвойных работах.
Фото сайта www.knyazhpogost.ru
Пятнадцать лет назад ушёл из жизни известный российский писатель и общественный деятель Лев Разгон. С его именем связан широкий пласт мемориальной литературы о ГУЛАГе, этом сталинском монстре подавления инакомыслия, опоясавшем страну и республику. Для нас писатель особенно интересен тем, что сам пережил лагерную эпопею, несколько лет провёл в Устьвымлаге. О нём мы расскажем в следующем номере газеты, а сегодня предлагаем вниманию читателей очерк Разгона о другом знаменитом «сидельце» нашей республики – жене «всесоюзного старосты», Михаила Ивановича Калинина. (Публикуется с небольшим сокращением).
Субботний летний вечер уже давно начался, и мне бы следовало быть в пу-ти. На свой короткий «уикэнд» я обычно уходил в Вожаёль. И я пользовался любой возможностью найти какую-нибудь попутную машину.
Такая машина стояла перед вахтой и для путешественника выглядела очень соблазнительно. Это был «козлик», сделанный по образцу американского «джипа». На вездеходе начальник нашего Санотдела привёз полковника – заместителя начальника Санотдела ГУЛАГа. Почему бы не попробовать поехать с ними? Я подошёл к начальнику Санотдела лагеря:
- Товарищ майор! Если у вас в машине есть место, пожалуйста, подвезите меня в Вожаёль.
Санотдельский майор был, в общем-то, вполне сносным и даже свойским медицинским администратором. Я на это рассчитывал и не ошибся. Высокий полковник, с зелёными петличками и медицинской змейкой, был со мной изысканно вежлив. Я уселся позади, рядом с ним, и наш «козлик» попёр по песчаным буграм. Майор и полковник продолжали беседу, начатую, очевидно, ещё в зоне.
Говорил больше полковник. Он рассказывал о своей фронтовой работе, об интересных встречах. Особо ему посчастливилось на одного подчинённого: он был главным хирургом той армии, где полковник состоял начальником медслужбы. Хирург был зятем Калинина. Это не только давало какие-то заметные преимущества медслужбе армии, но и дало возможность моему соседу по автомобилю познакомиться с самим Михаилом Ивановичем. С калининским зятем он поехал в командировку в Москву и там был приглашён на дачу, где запросто обедал и беседовал со знаменитым главой нашего государства.
У Полковника от волнения дрожал голос, когда он рассказывал об обаянии Калинина, о его скромности, принципиальности, о великом уважении, с которым к нему относились в стране. Потом он перешёл к похвалам его зятю, высказал сожаление о том, что его бывший подчинённый сейчас является армейским хирургом в таком-то месте.
... И тут меня дёрнул черт!.. Я сказал полковнику, что зять Калинина сейчас является главным хирургом такого-то фронта и находится совсем в другом городе... Полковник некоторое время молчал, потом повернулся ко мне и с убийственной вежливостью спросил:
- Извините, но откуда вы это знаете?
Это было сказано так, что моя честь не могла такое стерпеть. И я совершенно спокойно ответил:
- Мне это говорила его жена, Лидия Михайловна.
Полковник довольно долго молчал. Потом он не выдержал:
- Вы меня ещё раз извините... Но когда вам это говорила Лидия Михайловна?
Отступать мне уже было почти некуда.
- Недели две назад...
На этот раз полковник молчал ещё дольше. На лице его отражалась умственная работа. Он снова обратился ко мне:
- Ради бога, извините мою назойливость...Но где вам об этом говорила Лидия Михайловна?
- Она мне об этом говорила в Вожаёле.
На этот раз реакция полковника была мгновенной:
- Нет, я ничего совершенно не понимаю! Что могла Лидия Михайловна делать здесь, в Вожаёле?
- Майор! Вы можете мне ответить на этот вопрос? Что могла делать в Вожаёле Лидия Михайловна Калинина?
Майор совершенно спокой-но сказал:
- А на свиданку она приезжала...
- То есть как это – на свиданку?! К кому она могла приезжать на свиданку – как вы говорите?
- Да к матери своей. Она заключённая у нас тут на Комендантском.
При всём своём довольно богатом жизненном опыте я редко встречал такую шоковую реакцию, какая приключилась с полковником. Он схватился руками за голову и с каким-то мычанием уткнул голову в колени. Как припадочный, он раскачивался из стороны в сторону, бессвязный, истерический поток слов из него вытекал бурной, ничем не сдерживаемой рекой.
- Боже мой! Боже мой!..Это не в состоянии вместиться в сознание! Жена Калинина! Позор какой, несчастье какое!!
Полковник вытянулся, почти привстал в машине.
- Майор! Я желаю ей представиться!
Я был сердит на себя, что влез в этот разговор. Ни повод к полковничьей истерике, ни сама истерика не вызывали у меня особенного веселья. Но идиотские слова заместителя начальника Санотдела ГУЛАГа чуть меня не рассмешили. Я себе моментально представил, как сидит Екатерина Ивановна в своей каморке, в бане на Комендантском, и со свойственной ей скрупулёзностью, стеклышком счищает гнид с серых, только что выстиранных арестантских кальсон, а в это время ей приходит почтительно «представиться» этот полковник.
В оправдание полковника следует сказать, что его бурная реакция была, в общем-то, совершенно естественной и человечной. Даже ко всему привычное сознание с трудом примирялось, что жена главы государства, знаменитого наиуважаемого деятеля партии, ведёт жизнь обыкновенной арестантки в самом обыкновенном лагере... Нечто подобное случилось даже с Рикой. Именно от неё я и узнал, что Екатерина Ивановна находится в нашем лагере. Однажды, когда она гостила у меня на Первом, она рассказала, что очень подружилась с одной старушкой-арестанткой. Старуха прибыла из другого лагеря, в формуляре у неё сказано, что использовать её можно только на общих подконвойных работах, но врачи на Комендантском дали ей слабую категорию, её удалось устроить работать в бане: счищать гнид с белья и выдавать это белье моющимся. Екатерина Ивановна живёт в бельевой, она, наконец-то, отдыхает от многих лет, проведённых на общих работах, и Рика после работы в конторе ежедневно к ней заходит: занести что-нибудь из «вольной еды», посидеть, поговорить с умной и славной старухой. Она нерусская, какая-то прибалтийка, но давно обрусела и мало похожа на работницу, хотя и сказала как-то, что давно-давно работала на заводе... Да и фамилия у неё вполне русская...
- А какая?
- Калинина.
- Это жена Михаила Ивановича Калинина.
Рика не впала в истерию подобно полковнику, но категорически отказывалась признавать за правду мои слова... Во-первых – не может быть!.. А затем – при её отношениях с ней, она не могла бы утаить это от неё. Да и об этом не могли бы не знать!...
Но я-то был почти уверен в том, что это так. Я не был знаком с Екатериной Ивановной. Но она была в дружеских отношениях с родителями моей жены и, когда летом тридцать седьмого года вокруг нас образовалась пустота, когда исчезли все многочисленные друзья и знакомые, перестал звонить телефон, Екатерина Ивановна была одной из немногих, кто продолжал справляться о здоровье Оксаны – моей жены, и доставала ей из кремлёвской аптеки недоступные простым смертным лекарства. В конце тридцать седьмого этот источник помощи иссяк: мы узнали, что Екатерина Ивановна арестована.
Собственно говоря, ни медицинскому полковнику, ни Рике, ни кому бы то ни было не следовало приходить в состояние дикого недоумения, оттого что в тюрьме сидит жена члена Политбюро. В конце концов, если запросто арестовывают и расстреливают самих членов Политбюро, то почему же каким-то иммунитетом должны пользоваться их жены?..
А мы уже знали, что Сталин, при своём увлечении передовой техникой, не расстаётся со старыми привычками: у каждого из его соратников обязательно должны быть арестованы близкие. Кажется, среди ближайшего окружения Сталина не было ни одного человека, у которого не арестовывали более или менее близких родственников. У Кагановича одного брата расстреляли, другой предпочёл застрелиться сам; у Шверника арестовали и расстреляли жившего с ним мужа единственной дочери – Стаха Ганецкого; у Ворошилова арестовали родителей жены его сына и пытались арестовать жену Ворошилова – Екатерину Давыдовну; у Молотова, как известно, арестовали его жену, которая сама была руководящей... Этот список можно продолжить... И ничего не быпо удивительного в том, что арестовали жену у Калинина.
Ну, а считаться с Калининым перестали уже давно. Я был на воле, когда арестовали самого старого и близкого друга Калинина, его товарища ещё по работе на Путиловском – Александра Васильевича Шотмана. Семья Шотмана была мне близка, я дружил с его сыном и от него узнал некоторые подробности, весьма, правда, обычные для своего времени. Шотман был не только другом Калинина, старейшим большевиком, руководителем знаменитой «Обуховской обороны», человеком, близким к Ленину. Он был ещё и членом Президиума ЦИКа, а следовательно, формально личностью «неприкосновенной», и уж во всяком случае человеком, чей арест должен был быть формально согласован с Председателем ЦИКа...
Ну, так вот: пришли ночью к Шотману, спросили первое, что спрашивали у старых большевиков: «Оружие и ленинские документы есть?» – и забрали старика. Жена Шотмана, еле дождавшись утра, позвонила Калинину. Михаил Иванович обрадовался старой своей приятельнице и запел в телефон:
- Ну, наконец-то хоть ты позвонила. Уже почти неделю ни ты, ни Шурочка не звонили, это свинство оставлять меня одного сейчас, ну как Шурочкин радикулит, как дети...
Жена Шотмана прервала радостно-спокойные слова старого друга:
- Миша! Неужели тебе не известно, что сегодня ночью взяли Шуру?
Долгое-долгое молчание в телефонной трубке, и затем отчаянный крик бедного президента:
- Я ничего не знаю! Клянусь, я ничего не знаю!!! Вечером того же дня жена Шотмана также была арестована. Сколько таких звонков пришлось услышать Калинину?
Рика не хотела слушать никаких моих доводов. И я тогда предложил ей при первой же встрече с Екатериной Ивановной передать ей привет от меня и спросить её от моего имени: знает ли что-либо о Шотмане и его жене... На другой день мне позвонили с Комендантского, и я услышал охрипший от волнения голос Рики:
- Ты был прав! Всё так, как ты говорил!..
- Потом Рика мне рассказывала об этой драматической сцене... Она пришла в баню к Екатерине Ивановне и, запинаясь, сказала то, что я просил сказать. ... Екатерина Ивановна, при всей своей эстонской выдержке, побелела. Тогда Рика спросила её:
- Неужели это правда?
И Екатерина Ивановна бросилась на шею Рике, и обе стали плакать, так как это свойственно всем женщинам на свете. Даже если они обладают выдержкой и опытом, какие были у жены нашего президента.
Екатерину Ивановну «взяли» довольно банально, без особого художественного спектакля. Просто ей позвонили в Кремль из ателье, где шилось её платье, и попросили приехать на примерку. В ателье её уже ждали...
Екатерина Ивановна, как я уже говорил, обладала эстонской неразговорчивостью, конспиративным опытом старой революционерки и жены профессионального революционера. Она не любила рассказывать обо всём том, что происходило после звонка из ателье. Но мы знали, что сидела она тяжело. У неё в формуляре была чуть ли не половина Уголовного кодекса, включая и самое страшное: 58-8 – террор. Формуляр её был перекрещен, что означало – она никогда не может быть расконвоирована и должна использоваться только на общих тяжёлых подконвойных работах. Из тех десяти лет, к каким она была осуждена, Екатерина Ивановна большую часть отбыла на самых тяжёлых работах, на каких только использовались в лагере женщины. Но она была здоровой, с детства привыкшей к труду женщиной и всё это перенесла. Только тогда, когда из другого расформированного во время войны лагеря она попала к нам, удалось её пристроить на «блатную» работу.
Во время последнего года войны в жизни Екатерины Ивановны стали происходить благодатные изменения. Вероятно, Калинин не переставал просить за жену. Что тоже отличало его от других «ближайших соратников». Молотов никогда не заикался о своей жене, а его дочь, вступая в партию, на вопрос о родителях ответила, что отец у неё – Молотов, а матери у неё нет... Словом, в последний год войны к Екатерине Ивановне стали регулярно приезжать её дочери – Юлия и Лидия. На время приезда в посёлке выделяли комнату, обставляли её шикарной мебелью и даже коврами – всё же дочь Калинина! – и заключённой жене президента разрешали три дня жить без конвоя в комнате у своей дочери...
Когда в первый раз приехала Лида, Екатерина Ивановна передала мне через Рику приглашение «в гости». Я тогда и познакомился с ней. Сидел, пил привезённое из Москвы превосходное вино и слушал рассказы человека, только что приехавшего из Москвы.
Страшновато – даже для меня – было слушать о том, как много и часто Калинин униженно, обливаясь слезами, просил Сталина пощадить его подругу жизни, освободить её, дать ему возможность хоть перед смертью побыть с ней... Однажды, уже в победные времена, разнежившийся Сталин, которому надоели слёзы старика, сказал, что ладно – чёрт с ним! – освободит он старуху, как только кончится война!... И теперь Калинин и его семья ждали конца войны с ещё большим, возможно, трепетным нетерпением, нежели прочие советские люди. Вот тогда-то, во время одного из таких свиданий, я услышал, где находится зять Калинина, чем и вызвал психический криз у заместителя начальника Санотдела ГУЛАГа.
После трёх дней свидания заключённую Калинину опять переводили на лагпункт, и она снова бралась за своё орудие производства: стеклышко для чистки гнид.
Когда будущий романист, воспевающий великую личность гениального убийцы, будет описывать чувства, охватившие Сталина, когда война была завершена, пусть он не забудет написать, что он – в своей благостыне – не забыл и о такой мелочи, как обещание, данное Михаилу Ивановичу Калинину. Почти ровно через месяц после окончания войны пришла телеграмма об освобождении Екатерины Иешновны. Правда, в телеграмме не было указано, на основании чего она освобождается, и администрация лагеря могла выдать ей обычный для освобождающихся собачий паспорт, лишавший её права приехать, не только в Москву, но и в ещё двести семьдесят городов.
Спешно снова запросили Москву... Осенью сорок пятого года, приехав в отпуск в Москву, я заходил к Екатерине Ивановне. Она бывала рада моим приходам. Ехать к мужу в Кремль она не захотела, и Михаил Иванович понимал, что ей это не нужно. Очевидно, что сам он был к этому времени избавлен от каких-либо иллюзий. Легко понять, почему Екатерине Ивановне не захотелось жить в Кремле. Это был страх когда-нибудь случайно (хоть это было очень маловероятно) встретиться со Сталиным. И всё же ей этого не удалось.
Когда Калинину дали возможность увидеть свою жену, он уже был смертельно болен. Через год, летом сорок шестого года, он умер. Мы были тогда ещё в Устьвымлаге. Со странным чувством слушали по радио и читали в газетах весь полный набор слов о том, как партия, народ и лично това рищ Сталин любили покойного. Ещё было более странно читать в газетах телеграмму английской королевы с выражением соболезнования человеку, год назад чистившему гнид в лагере... И уж совсем было страшно увидеть в газетах и журналах фотографии похорон Калинина. За гробом покойного шла Екатерина Ивановна, а рядом с нею шёл Сталин со всей своей компанией...
... Значит, всё-таки произошла эта встреча, произошёл этот невероятный кромешный маскарад, до которого не додумался и Шекспир в своих хрониках... Как ни бесчеловечно было бы задать Екатерине Ивановне вопрос о её чувствах при этой встрече, но я бы это сделал, доведись мне её снова увидеть. Но наше с Рикой пребывание на воле было коротким, а когда в пятидесятых годах мы вернулись в Москву, Екатерины Ивановны не было в городе.
Однажды в исторической редакции Детгиза я застал Юлию Михайловну Калинину, только что выпустившую для детей книгу о своём отце. Меня с ней познакомили. Я сказал:
- Мы с вами знакомы, Юлия Михайловна.
Юлия Михайловна внима-тельно в меня всматривалась:
- Да, да, конечно, мы с вами встречались. Наверняка, в каком-то санатории. В Барвихе или Соснах, да?
- Нет, это был не совсем санаторий. Это место называлось Вожаёль... И в глазах дочери моей солагерницы я увидел возникшее чувство ужаса и жалости – то самое, какое я видел много лет назад при первом нашем знакомстве.
