Это история одного вывиха и одного костоправа. Гамлет обнаруживает уродство мира. Гамлет вылезает из «скорлупы ореха». Гамлет берёт на себя труд и бремя «вправить миру суставы». Горько, что он не понимает: при этом он до основания вывихнет себя. Горько? Да. Но сегодня ещё и смешно.
Это история одного вывиха и одного костоправа. Гамлет обнаруживает уродство мира. Гамлет вылезает из «скорлупы ореха». Гамлет берёт на себя труд и бремя «вправить миру суставы». Горько, что он не понимает: при этом он до основания вывихнет себя. Горько? Да. Но сегодня ещё и смешно.
Анатолий Праудин о постановке: «Сразу было понятно, что это история о столкновении нравственной личности с вывернутым миром. Размышляя о том, как этот вывернутый мир можно было бы организовать и какого качества эта жизнь, я сориентировал артистов на то, что в трагедию нужно проникать через эксцентрику. Должно быть какое-то созвучие с нашим миром — а он очень эксцентричен. Нужно показать, как здоровое начало сталкивается с этой средой и погибает в ней — то есть растворяется и становится таким же. Всё повернулось именно в эту сторону. В сторону эксцентрики и черного юмора...» (в интервью «Волжской коммуне»).
«...За гротесковой формой скрывается извечное противостояние добра и зла, мудрости и безумия, пафоса и комизма. „Дописанный“ за Пастернака витиеватый подстрочник, костюмы, сценография, пластика, вытесняющая текст из многих сцен, живые звуки саксофона и всевозможных шумелок — все служит одной цели: показать ржавый мир, в котором нет места любви — Гамлет одинаково равнодушен и к матери, и к Офелии, на похоронах которой он смеется, да и к своему отцу, за убийство которого мстит...» (Российская газета).
«...После встречи с Призраком Гамлет решает вправить суставы вывихнутого века. Но есть одна подробность. Обожженный геенной Гамлет в момент встречи с Призраком свихивается сам. Он дико хохочет, и вся остальная цепочка его действий — помрачение, главный грех которого не Офелия и не Полоний, а горделивое посягательство вправить суставы миру, делающее Гамлета нелюдью, холодноглазым чудовищем» (Петербургский театральный журнал).
«...В праудинской трактовке пьесы на самом деле нет ничего радикального: за гротесковой формой скрывается вполне традиционная оппозиция чистого и грязного, здорового и бреда, героического и комического. Принц Датский приходит из зала, весь в белом, — по контрасту к мрачным фиолетово-рыжим тонам на сцене. Он один среди этих обутых в „гриндерсы“ и говорящих на суровом подстрочнике Аси Волошиной персонажей объясняется возвышенным стихом Пастернака и ходит в классического кроя плаще. Ему одному, как эту цепь, доставшуюся от отца, придется нести бремя романтического героя. В нескучной компании эксцентричных жителей Датского королевства это особенно тяжелый груз» (Волжская коммуна).
