Он был трехэтажный, построенный в виде буквы «г», передняя его часть выходила на улицу Пушкина, а другая – к школе №3, где ныне располагается лицей.
Мой отец работал в Калмыцком драматическом театре заместителем директора по хозяйственной части. Мама возглавляла канцелярию Совета министров КАССР.
Отец участвовал в советско-финской войне 1939 года. Вернувшись, он продолжил работу в театре.
Он был трехэтажный, построенный в виде буквы «г», передняя его часть выходила на улицу Пушкина, а другая – к школе №3, где ныне располагается лицей.
Мой отец работал в Калмыцком драматическом театре заместителем директора по хозяйственной части. Мама возглавляла канцелярию Совета министров КАССР.
Отец участвовал в советско-финской войне 1939 года. Вернувшись, он продолжил работу в театре.
Мое сказочное детство оборвалось 22 июня 1941 года. Папа ушел добровольцем на фронт. Его часть располагалась под Ростовом. Солдаты рыли оборонительные окопы. Отец был политруком. Но вскоре он был отозван в Элисту для организации эвакуации артистов и имущества Калмыцкого драмтеатра.
На грузовой машине мы с отцом и работниками театра выехали из Элисты в сторону Яшкуля. Вскоре послышался рокот немецкого самолета. Он нас не бомбил: то ли истратил боеприпасы, то ли это был разведчик. В пути мы видели разбитые телеги, останки людей и животных. Я ничего не понимала, отец отворачивал мое лицо от окна кабины. Было очень жарко, и хотелось пить.
Мама осталась в Элисте. Необходимо было уничтожить архив Совмина, так как приближался враг. Поэтому мама и еще две женщины выносили документы и жгли их во дворе нынешнего главного корпуса КГУ. Мама эвакуировалась из города, когда фашисты близко подошли к нему.
Машина, в которой ехали артисты, папа и я, добралась до Калмыцкого базара (ныне часть города Астрахани). Артистов разместили в школе. А театральное имущество и наша зимняя одежда, погруженные на трактор с прицепом, пропали в пути. Никто не знает, захвачены они были фашистами или разграблены мародерами. Ежедневно отец уходил на заседание оргкомитета Калмыцкого обкома партии и Совмина в Калмбазаре. В это время через калмыцкие степи с Украины перегоняли скот на левый берег реки Волги. Каждый вечер отец уходил на совещания, на которых решались вопросы отправки представителей партийных и советских органов во все сельские районы – для организации переправки скота за Волгу.
На одном из заседаний оргкомитета была сформирована группа, в которую вошли партийные и комсомольские руководители, журналисты, юристы, руководители учреждений и культуры и работники Астраханской судоверфи.
Ранним утром в конце августа 1942 года у ворот дома, где жила наша семья, остановилась грузовая машина. Она приехала за отцом. Я вышла за ворота, чтобы его проводить. Просила взять меня с собой. Но машина уехала. Я долго бежала за ней, пока не упала, и плакала на пыльной дороге. Мне было пять лет, но детское сердце будто предчувствовало беду.
К вечеру того же дня, как позже узнала из рассказа участника группы Бемби Саранговича Шалбурова (в 1958-59 годах она был директором Цаган-Аманской школы, потом долгое время работал в Минпросе Калмыкии), отец и его товарищи доехали до Бергина (совхоз «Полынный»). На следующее утро, оставив в селе редактора калмыцкой газеты, группа выехала в Харбу. Но до их приезда в это село нагрянула фашистская моторизированная разведка. Дорога была лишь для гужевого транспорта, и пыль столбом от едущей машины была видна издалека. Всадник, мчавшийся галопом из Харбы, на вопрос «Есть в селе немцы?» махнул головой, что нет. А фашисты тем временем загнали всех жителей по домам. Пушку направили в сторону приближавшегося грузовика с группой. Первым же выстрелом они попали в цель. Пламя охватило машину. Сидевшие впереди, обожженные и раненые, выпали из нее. Мой отец в гимнастерке с выгоревшими на солнце следами от петлиц политрука и зашитым партбилетом сидел сзади и успел спрыгнуть с машины. Он не был ранен, также, как и Алов из Астрахани. Фашисты, видя, что все без оружия, стали добивать тех, кто стонал или шевелился. В луже крови лежал Бембя Сарангович, комсомольский секретарь. Он был ранен в щеку навылет и лежал без сознания. Когда очнулся, не шевелился, и фашисты не стали тратить на него пули.
Затем, бросив раненых в какой-то сарай, увели на допрос моего отца и Алова. Всю ночь их истязали. Отцу выбили зубы, сломали челюсть, но так и не добились своего. Утром отца и Алова посадили в люльку мотоцикла и увезли в степь. У колодца их расстреляли. Вернувшись в село, фашисты приказали не хоронить их, иначе они вернутся и сожгут все село. Так и лежали у колодца трупы, распухшие до неузнаваемости. Отца опознали только по останкам одежды.
После возвращения калмыков из ссылки на родину в Харбе был поставлен памятник погибшим. В день Победы в советское время у памятника всегда проходил сбор пионерской дружины. В школе был создан кабинет боевой славы. Учителя истории собрали материал о партизанах и участниках войны. Руководство совхоза и поселкового совета организовывали встречи с потомками павших. Выражаю им огромную благодарность. На одной из встреч я познакомилась с вдовой элистинца Усова, от которой узнала о других погибших из того отряда. Она рассказала и о Евгении Зимине, журналисте из Москвы, также ехавшем вместе с отцом.
После того отъезда отца мы с мамой эвакуировались в Казахстан. Из Астрахани отплыли на пароходе в Гурьев. В этом бескрайнем водном пространстве было ощущение тревоги и беспомощности. Однажды к нам подплыл военный крейсер, на котором служил Хомутников. Нас взяли на борт корабля. Мы благополучно доплыли до Гурьева. Пароход, к сожалению, потом попал под бомбежку.
В снежную морозную зиму мы скитались по селам Казахстана, пока не добрались поездом до Актюбинска. Там маме и сообщили о страшной гибели отца.
После разгрома фашистов под Сталинградом и освобождения Элисты в январе 1943 года мы с мамой из Актюбинска вернулись ранней весной в Элисту. Мы видели, как из Сталинграда вели многокилометровую колонну пленных немцев, грязных, заросших, обвязанных какими-то тряпками. В Элисте мы застали полную разруху, не было и нашего дома. Только на уцелевшей стене с балконом увидели свою керосинку и детский горшок. Не было жилья и работы для мамы. Пришлось уехать в Цаган-Аман, где жили родственники. Мама устроилась на работу в райсовете.
Однажды на край села подъехали огромные крытые грузовые машины. Из них вышли люди в военной форме. Они ни с кем не разговаривали. Через пару дней утром к нам громко постучались. Вошли двое вооруженных солдат, к маме они обратились: «Руки вверх!». Она отказалась выполнять приказ. Военнослужащие спросили «Оружие есть?». Мама ответила, что нет. Один из них устроил обыск. Они ничего не нашли, кроме книги «Два капитана» Каверина, которую читала мама. Офицер сказал, что дает 15 минут на сборы вещей. В это время в окно постучалась тетя Мацка. Она рано утром была в конторе и по пути принесла нам молоко на чай. Мама сказала, что ее арестовали. И успела крикнуть: «Нас увезут, забери оставшиеся вещи!». Но когда тетя вернулась домой, в ее доме тоже были солдаты. Ей не дали времени собраться, так и увезли ее и двух сыновей в том, в чем были одеты. Когда нас привезли на площадь, там уже стояла толпа стариков и старух, женщин с плачущими детьми. У каждого оставленного дома мычали коровы, блеяли овцы, выли и лаяли собаки. Прозвучала команда «Загружай!».
Никто не знал, куда нас везут, некоторые шептались, что на расстрел. Другие молились. Когда проехали довольно большое расстояние, тягостное напряжение спало: значит, не на расстрел. Так доехали до Калмыцкого базара. Взрослых вновь охватил ужас. Через Волгу был построен новый мост. Он не был опробован. Если он не выдержит, тогда все погибнут. Пожилые читали молитвы. Не знаю, была ли наша машина первой, но она благополучно проехала на противоположный берег. Все облегченно вздохнули. Но впереди была неизвестность...
На железнодорожном вокзале всех погрузили в товарные вагоны. Там были нары. Женщин с детьми посадили наверх. В вагонах были маленькие зарешеченные окна. Посередине стояла железная печка, в углу – дыра-туалет. На станциях открывали двери вагонов с вопросом: «Трупы есть?».
Кто-то сказал: «Опять штабеля сложили». Потом я поняла смысл этих слов, так складывали трупы с поезда. По количеству оставшихся в вагоне давали пайки, но не помню, что именно. Женщины бегали за кипятком. Когда трогался поезд, пили этот кипяток. Обжигаясь, я бурчала: «Не могу пить, он очень горячий». Однажды ночью по полу вагона ползал старик. Он стонал, ему не хватало воздуха. К утру он затих. Оказалось, умер. Через некоторое время другое событие взбудоражило наш вагон. Моя мама родила мальчика. Женщины помогли ей.
Дорога казалась бесконечной. Наконец куда-то прибыли, оказалось, в Красноярск. Открылась дверь вагона, и нам приказали выгружаться. На улице было так холодно, что заболели пальцы. Нам приказали спускаться вниз с платформы и идти к баракам. Мама с ребенком, а я самостоятельно спустились, как с горы, так мне казалось. Наконец, окоченевшие от холода, мы добрались до барака. Это был деревянный ангар с двухъярусными нарами. Кто передвигался, того отправляли на второй этаж. Нам выделили место внизу. Никакой еды никто не дал. Надо было выживать самостоятельно. В бараке была железная печка, чтобы обогреваться и кипятить воду. Мама топила ее углем, остальные не знали, как обращаться с этой печкой. Чтобы не умереть с голоду, люди пошли на улицу продавать одежду местным. Тетя обменяла кожаное пальто на полбулки черного хлеба и килограмм картошки. Так мы поужинали. Пока чистили картошку, собравшиеся вокруг дети брали очистки и прижимали их к горячей печке. Подержав их так немного, съедали.
На верхнем этаже нар кто-то страдал энурезом, непроизвольным мочеиспусканием. Ночью один из спящих внизу закричал: «Хур орджана!» («Дождь идет»).
Прибывших и поселенных в бараке поставили на карантин. Ежедневно из барака увозили группу людей в баню. Верхнюю одежду забирали для прожарки от насекомых. От этого хорошие вещи покоробились и испортились. Барак обрабатывали хлоркой. Помню, как голых людей заводили в предбанник. В одном углу стояли старики и подростки, стыдливо прикрывшиеся лоханками. В другом углу – голые женщины с детьми на руках и девочки. У некоторых девушек были косы ниже пояса. Мужчин постригли наголо, а женщинам дали вонючую мазь от вшей, которую нужно было втирать в волосы. Тех, кто сопротивлялся, хватали за косы и отрезали их, насильно мазали той мазью остатки волос.
В один из морозных дней нас повезли в баню. Пока мама заворачивала нас в тряпье, мы опоздали на погрузку, место нам досталось сзади. Мама села с ребенком почти на борт полуторки. Я прижалась к ее ноге. Машина тронулась. Наш путь лежал через железную дорогу. За высоким забором было депо, откуда шел паровоз. Этого не видел и не слышал водитель. Мама крикнула сидящим впереди: «Стучите по кабине, сообщите водителю об опасности». Никто не решился, все боялись наказания. Помню, приближалось к нам что-то огромное и черное. Я прижалась к маминой ноге и зажмурилась, потом от удара потеряла сознание. Когда очнулась, услышала крики: «Цендя под паровозом». Привстав, увидела, как вытаскивают маму из-под колес паровоза с половиной рукава пальто. У меня мелькнула мысль: как же она будет носить такое пальто? Я не поняла, что у мамы нет половины руки. От удара паровоза о борт грузовика с людьми все сидевшие на скамейках повалились в разные стороны. Мама с моим грудным братиком упала на рельсы впереди паровоза. Она успела откинуть ребенка в сторону, а руку не успела убрать. Паровоз протащил ее несколько метров по шпалам. Наконец, когда он остановился, ее с трудом вытащили из-под паровоза. Она смогла пройти несколько шагов, опираясь на чье-то плечо. Ее уложили на матрас. Недалеко от аварии оказался Юлий Семенович Эренценов, заслуженный врач РСФСР, тоже репрессированный. Он оказал первую помощь. Своим носовым платком наложил жгут на руку. Затем организовал срочную отправку моей мамы в больницу. Оставшиеся пришли в себя от шока. Оказалось, что многие пострадали. У одной женщины был перелом ключицы, у другой погибла дочь. Ничего не понимая, женщина бегала, обнимая пустое одеяло. Пострадала и я: от удара прокусила язык, из носа и рта текла кровь, я не могла ни говорить, ни есть, ни пить несколько дней.
Старшая сестра мамы Мацка Базаева из бани шла пешком. Дойдя до места аварии, она нашла руку мамы. В снегу обнаружила и осипшего от крика моего братишку. Подняв их, она пошла в барак. Братика куда-то забрали, а позже сообщили, что он умер от воспаления легких. Так не стало человека, которого не было ни в числе репрессированных, ни в числе прибывших.
Мама долго лежала в больнице. Врачи во избежание заражения крови остаток руки ампутировали до плеча, долго у нее не заживали колени от огромных заноз от деревянных шпал, а груди наливались молоком. Ее посещала тетя Мацка. Она приносила кусочки хлеба, которые мама передавала мне, отрывая от своей больничной нормы. К ней приходил водитель машины, просил простить его, так как у него много детей. Мать простила его, да и что она могла сделать.
В бараке жизнь продолжалась. Женщины меняли одежду на продукты: черный хлеб, картошку. Однажды тетя, уходя на работу долбить лед на Енисее, сказала мне, чтобы я сварила картошку, не объясняя, как это делать (мне было шесть лет). Я положила картошку в кастрюлю без воды. Кастрюля и картошка сгорели, угли пришлось выкинуть и остаться голодными. Так учились жить по-новому.
У малышей, конечно, не было игрушек. Трехлетний мальчик, которому дали брусок дерева, вообразил, что это машина, и катал его по краю нар. На сучке «игрушка» затормозила, малышу показалось, что она слетела, и он полез под нары. Там он нашел серый кусочек и съел его, приняв за хлеб. Вдруг с криком и плачем выполз из-под нар: пена изо рта, потом понос. Оказывается, он съел кусочек хозяйственного мыла. Позже я узнала, что это был Степа Маштыков.
Когда кто-то из взрослых чистил картошку, дети окружали его, брали очистки, прилепляли их к железной печке и съедали полусырыми.
Трудные обстоятельства объединили людей в бараке. Если какая семья сварит скудную похлебку, она делилась, угощая соседей.
Все новости, плохие и хорошие, были известны всем. Стали поговаривать, что один мальчик умирает от голода. Он ослаб и не слезает с нар. Он был один, без родителей. Это был Абушаев Володя.
Помню, однажды дверь барака распахнулась, вбежала девушка и с радостным возгласом «Где мой сыночек?» побежала по узкому проходу к середине. До этого никто так громко не выражал чувства радости. Все, кто был в это время в бараке, встрепенулись и подошли к ней. Это была мама Володи Абушаева – Евдокия Бадмаевна, смелая женщина, сумевшая в этом xaосe, когда разлучались многие семьи, а дети становились сиротами, найти своего сына.
Вскоре они покинули барак и уехали в город в Канск, куда была депортирована Евдокия Бадмаевна и откуда она, собственно, отпросилась у спецкоменданта на поиски сына.
После карантина из барака всех перевезли на другой берег Енисея и поселили в комнату без дверей. Взрослых отправили по реке. Им давали паек хлеба. Дети оставались до прихода взрослых. Не было никакой еды и даже чая. Голодные и бессильные лежали на лавках я и два моих двоюродных брата Баатр и Витя Базаевы. Мы ждали, когда придет их мама, моя тетя Мацка. Приходила она к вечеру уставшая от тяжелой работы, кипятила воду и, разделив свой паёк, кормила нас.
Наконец выписали из больницы мою маму.
В это же время была создана комиссия, которая составляла списки для отправления калмыков на новое место жительство. Мама попросила, чтобы нас и тётину семью отправили на юг. Мама и тётя нашли родных – отца, моего деда, и его новую семью. Дед был болен, опух от голода, почти не ходил. Разрешался выезд небольшому количеству людей, но мама и тетя решили забрать его, тяжелобольного, в надежде, что на новом месте будет сытнее и их отец выздоровеет. Хоть и с трудом, это разрешили. Так разлучился он с женой и детьми Ваней и Шурой.
Калмыков повезли на барже вниз по Енисею. Недалеко от Шушенского причалили к берегу. Поселили в какие-то склады на время карантина, после чего расселили по селам, отделениям совхоза. Около десяти семей, в том числе и нашу, привезли на берег одного из притоков реки. Первый участок от дороги отмерили нашей семье, построили землянку. Это была огромная яма глубинной в мой рост – 7-летней девочки в том 1944 году. Пол был земляной, который старательно вручную выравнивали мама и тетя. Никаких инструментов не было, кроме лопаты и топора. Потолок был из веток. В середине стоял столб, на котором держалась крыша. Маленькое окно находилось на уровне земли. В нем было что-то похожее на стекло, может, слюда.
Дедушка был мастеровитым человеком – плотничал, клал печи, столярничал. Он умел плести лапти, смастерить большие и маленькие сани, коньки, игрушечный самолет, рамы, табуретки и скамейки. Однажды его попросили починить черепичную крышу в русском селе. Сорвавшись, он упал с крыши и повредил позвоночник. Он заболел, при этом его не отпускала тоска по детям, оставшимся в Канске. Сердце его не выдержало. Он умер, ему было 56 лет.
Моя мама, инвалид III группы, работала телефонисткой в отделении колхоза, в семи километрах от Шушенского и в трех – от калмыцкого «Копай-города» (ссыльные жили в вырытых в земле норах). В том отделении располагалась контора, была там и начальная школа – одна комната и одна учительница. Первый и четвертый классы учились вместе. Не было ни учебников, ни тетрадей. Огрызком простого карандаша мы писали между газетных строк.
Жизнь в «Копай-городе» была тяжелой. Лепешки из мороженой картошки казались очень вкусными. Тетя, работавшая, как и все калмыки, на тяжелых участках, заболела. Она бредила от высокой температуры. Никакой медицинской помощи не было. Помог только старик-знахарь. Он осмотрел тетю, произвел ритуал, дал снадобье. Сказал, что все будет хорошо. Как только он ушел, к тете вернулось сознание. У ее двух сыновей была одна пара обуви. Витя часто уходил в лес на поиски чего-нибудь съестного. А Баатр все время сидел возле печки. Не выдержав такой неволи, выскакивал из землянки босиком. Побегав по снегу, возвращался с красными, как у гуся, ногами и прижимал их к горячей печке.
Здесь мы встретили Победу 9 мая 1945 года. Все ликовали. А мама плакала. Велика была потеря: лишилась правой руки, ребенка, мужа, работы, имущества.
Здесь проживали и другие калмыцкие семьи: Шеркешовы, Очировы, Буханковы, Утнасуновы, а также репрессированные немцы.
В сентябре 1947 года меня записали во второй класс школы. Никакой формы и учебников у нас не было. Школьные принадлежности – это котомка, сумка с чернильницей, деревянная ручка с железным пером и тетрадь. Меня посадили за третью парту. Стула не оказалось, весь урок просидела на корточках.
Интересными были перемены: в коридоре учителя устраивали хороводы. В первый день за руку меня взяла вожатая, а за вторую никто не хотел браться. Моя учительница Вера Трофимовна заметила неприязнь детей. Уже на уроке она заставила подвинуться детей и посадила меня нормально за парту. Позже я подружилась со всем классом. Потом нас приняли в пионеры, затем в комсомол. Каждый сентябрь мы выезжали на уборку урожая.
В октябре 1952 года у нас родился братик Евгений. Его отец Рустамов Хасан. Он воевал под Москвой, был ранен.
После окончания средней школы я поехала в Ташкент – поступать в текстильный институт, но из-за плохого зрения меня не взяли. Пришлось уехать в Самарканд и в Ката-Курган. Узнав радостную весть о возвращении калмыков на родину, мы – мама, я и братишки Аркадий и Евгений Сенкеевы – вернулись в Цаган-Аман.
Занда БОЛДЫРЕВА,ветеран трудаг. Элиста
